Он молча кивнул и продолжал сидеть сгорбившись. Он казался маленьким и подавленным, как больная птица.
— А как твои глаза?
Он пожал плечами:
— Побаливают порой. Врач говорит, это нервное.
Снова повисло молчание.
— Здорово, что ты вернулся, — сказал я.
И ухмыльнулся. Он робко улыбнулся в ответ, его голубые глаза сверкнули.
— Ты и твои дикие бейсбольные удары. Ты и твой отец с диким молчанием и дикими вспышками ярости.
Он снова улыбнулся, на сей раз широко, и выпрямился на стуле:
— Так поможешь мне с графиком?
Я отвечал, что у него было довольно времени, чтобы научиться разбираться с ними самостоятельно, а затем показал, что надо сделать.
Когда я рассказал вечером отцу, он только сухо кивнул. Он ждал этого. Еврейское государство — это больше не тема для обсуждения, это свершившийся факт. Сколько еще рабби Сендерс мог запрещать обсуждение темы, которая больше не обсуждается?
— Как Дэнни себя чувствует? — спросил отец.
Я отвечал, что выглядит он не лучшим образом и заметно похудел.
Отец помолчал, потом спросил:
— Рувим, а молчание между ними так и продолжается?
— Да.
— Отец может воспитывать ребенка так, как считает нужным, — сказал он грустно. — Но как же велика цена за душу!
Я спросил, что он имеет в виду, но отец ничего не ответил. Лишь глаза его оставались мрачными.
Так мы с Дэнни возобновили наше прежнее обыкновение встречаться перед нашей синагогой, вместе ехать на занятия, вместе обедать в столовой и вместе возвращаться домой. Семинары рабби Гершензона превратились в особую радость, потому что обретенная свобода побуждала нас с Дэнни к бесконечным состязаниям, которые практически монополизировали часы шиюра. Наше положение было настолько прочно, что однажды, после особо горячего талмудического спора, который мы с Дэнни вели, не обращая ни на кого внимания, почти четверть часа, рабби Гершензон остановил нас и заметил, что это не частный урок и в аудитории еще двенадцать студентов, — может быть, они тоже хотят что-то добавить? Но он сказал это с такой улыбкой, что мы с Дэнни восприняли его упрек как завуалированный комплимент.
Через несколько дней после того, как мы начали разговаривать, Дэнни рассказал мне, что на втором курсе снова записался на экспериментальную психологию и она ему даже начала нравиться. Говоря о психологии, он теперь неизбежно съезжал на язык адептов психологии экспериментальной: переменные, постоянные, управление, наблюдение, запись данных, проверка гипотез и приоритетность опровержения гипотез перед подтверждением их. Математика больше не являлась для него проблемой — лишь изредка он прибегал к моей помощи.
Однажды за обедом он рассказал мне о своей беседе с профессором Аппельманом.
— Он говорит, — рассказывал Дэнни, — что, если я хочу внести какой-то ощутимый вклад в психологию, я должен пользоваться научными методами. А подход Фрейда, в сущности, не обеспечивает настоящей возможности принять или опровергнуть ту или иную гипотезу и поэтому не дает никакого приращения знания.
— Так-так, — ухмыльнулся я. — Стало быть, прощай, Фрейд!
Он затряс головой:
— Нет-нет, никакого «прощай, Фрейд»! Фрейд был гением. Но он слишком замкнулся в своих изысканиях. Я хочу знать намного больше, чем те вещи, которыми занимался Фрейд. Он никогда не обращал внимания на процесс восприятия, например. Или на процесс познания. Как люди видят, слышат, осязают и обоняют или как они обучаются чему-то новому. Это же все потрясающе интересно! И Фрейд никогда этим не занимался. Но в том, чем он занимался, он был гением, тут не поспоришь.
— Так ты будешь теперь психологом-экспериментатором?
— Не думаю. Я хочу работать с людьми, а не с крысами и лабиринтами. Я обсуждал это с Аппельманом. И он предложил мне заняться клинической психологией.
— А это еще что?
— Ну, это как разница между теоретической и прикладной физикой, скажем так. Экспериментальный психолог — более-менее чистый теоретик; клинический психолог применяет его теории на практике. Он работает с людьми: осматривает их, проводит анализы, диагностирует, даже лечит.
— Как это — лечит?
— Проводит терапию.
— Ты собираешься стать психоаналитиком?
— Возможно. Но психоанализ — лишь одна из возможных форм терапии. Существуют и другие.
— Какие — другие?
— Да разные, — сказал он неопределенно. — Многие из них еще довольно мало изучены.
— Ты собираешься изучать их на людях?
— Не знаю. Возможно. Я, правда, еще не так много об этом знаю.
— И ты собираешься получать докторскую степень?
— Ну, разумеется. В этой области ничего нельзя делать без докторской степени.
— И где ты собираешься ее получать?
— Еще не решил. Аппельман советует Колумбийский университет. Он сам там был в докторантуре.
— А твой отец уже знает?
Дэнни напряженно на меня посмотрел.
— Нет, — сказал он тихо.
— И когда ты ему скажешь?
— Когда я получу смиху.
«Смихой» называется посвящение в раввины.
— Значит, в будущем году, — сказал я.
Дэнни мрачно кивнул. Затем посмотрел на часы:
— Пора двигаться, а то на шиюр опоздаем.
Мы помчались по лестнице и вбежали в аудиторию за мгновение до того момента, как рабби Гершензон вызвал кого-то читать и объяснять.
В другой раз за обедом Дэнни поинтересовался, на что мне сдалась символическая логика, если я собираюсь быть раввином. Я отвечал, что сам еще не решил, но я много читаю по философии и по теологии, и толк из этого явно выйдет.
— Мне всегда казалось, что теология и логика — это как Давид и Саул, — заметил Дэнни.
— Так оно и есть. Но я должен поближе их познакомить.
Он покачал головой:
— Просто поверить не могу, что ты собираешься быть раввином.
— А я поверить не могу, что ты собираешься быть психологом.
И мы поглядели друг на друга в молчаливом изумлении.
В июне сестра Дэнни вышла замуж. Меня тоже пригласили, и я оказался единственным нехасидом на свадьбе. Церемония была типично хасидской, с раздельными местами для мужчин и женщин и с многочисленными песнопениями и плясками. Меня поразил вид рабби Сендерса. Его черная борода начала
