У пристани собралось множество провожающих. Пароходы отходили переполненными — бойцы стояли на палубах плечо к плечу. И толпа на берегу стояла плотно. Уезжавшие и провожающие с грустью глядели друг на друга, женщины и дети на берегу подняли плач.
Далеко за полночь отвалил последний небольшой пароходишко с группой прикрытия. Ее возглавлял председатель уездной чека Степанов. К тому времени улицы Алешек были уже безмолвны и пусты. И на пристани никого не было. Казалось, что город опустошен пронесшимся через него ураганом.
Пусто было и в Херсонском порту. Грузчики, невесело бродившие у причалов, раскуривая последние щепотки табаку, показали нам остатки пакгауза, в котором интервенты перед своим уходом из Херсона сожгли более тысячи жителей города.
Пьяные патрули чужеземных завоевателей хватали на улицах прохожих, всех без разбору: мужчин и женщин, детей и стариков. Хватали и загоняли в этот пакгауз — пристанский перевалочный склад.
Согнанные сюда горожане думали поначалу, что произошло какое-то недоразумение, которое непременно должно скоро разъясниться, и их, конечно, выпустят. Уверенность в этом не покидала людей до самой последней минуты, пока в облитый керосином и подожженный факелами пакгауз не стал проникать дым. Пламя в один миг охватило длинное деревянное здание. Затрещали стены, крыша, и только тогда заключенные поняли, что они осуждены быть заживо сожженными.
Херсонские грузчики, рассказывавшие нам об этом, своими ушами слышали доносившиеся из пакгауза вопли ужаса и проклятия. Несчастные молили о помощи, но пулеметный огонь с кораблей интервентов не давал возможности подойти к горевшему зданию.
Потому-то теперь и было так безлюдно на берегу. Даже июньский зной не мог соблазнить оставшихся в живых херсонцев выйти на берег — подышать веявшей с моря прохладой. Пустовала и заводь, где всегда было много рыбачьих каюков, баркасов и разных морских парусников.
Штаб формирующегося полка разместился в бывшей женской гимназии. Здесь, у входа во двор, с утра до вечера стояла толпа людей, осаждавших часового просьбами пропустить их к командиру по неотложному делу. Часовой, разумеется, знал, что это за неотложное дело, и время от времени выкликал через ворота караульного начальника, а тот вызывал из штаба старика Диденко — «доверенное лицо командира по маловажным вопросам», как старик сам называл себя. А был он просто посыльным при штабе.
Выходя за ворота, Диденко по очереди оглядывал всех с ног до головы, особое внимание обращал на ноги. Плохо было в полку и с оружием, и с обмундированием, но тяжелее всего с обувью. А люди приходили обутыми кто во что — в постолы, в парусиновые туфли, в старые калоши, иные и вовсе босиком.
Оглядев плохонькую одежонку в обувку толпившихся у ворот людей, Диденко горестно декламировал:
А потом говорил:
— Вое это, хлопцы, истинная правда. Сам знаю — и у меня такая же биография. Но больше этому не бывать. За это мы и ведем борьбу. Ясно вам?
Из толпы отвечали:
— Ясно, папаша! Иначе мы не пришли бы сюда добровольцами.
После этого Диденко вел толпу добровольцев в штаб, продолжая по дороге объяснять им, за что мы боремся и почему командиры рот, которых они уже осаждали, всячески отговариваются от добровольцев.
— Бедность нас заедает. Разорила царская война. Обуток и тех не достать, — говорил он и добавлял: — Но это, конечно, не причина, чтобы отказывать людям.
Все подразделения полка были уже укомплектованы, а добровольцы шли и шли.
Наш командир полка, назначенный Советом обороны Херсона, или Советом пяти, как его называли, — Прокофий Иванович Таран редко кому отказывал. Он не считался с формальностями, не любил писанины. Когда его новый, только что появившийся на свет штаб начал родить бумаги, Таран вышел из себя:
— Что вы там строчите и строчите? Дайте мне приказ о том, какие подразделения должны быть в полку и кто ими будет командовать, — вот и все, что от вас требуется.
За составление проекта приказа засели Николай Кулиш — начальник штаба и Иван Фурсенко — адъютант.
— Ну давай, Ваня, подумаем, каким должен быть наш полк. Сколько в нем будет батальонов — три или четыре? — сказал Кулиш.
— Надо бы три, но фактически у нас уже четыре, — отозвался Фурсенко.
— Значит, придется оформлять приказом четыре. Так и пиши: полк в составе четырех батальонов.
— А кого будем ставить командирами батальонов?
— Давай так: кто фактически уже стоит на деле, того и будем оставлять на нем. Пиши: Харченко, Киселев…
— А сколько в батальоне стрелковых рот должно быть?
— Надо бы три, а у нас фактически везде по четыре.
— Значит, придется так и написать.
— А не получится наш полк очень уж громоздким?
— Не беда. Был бы только революционным сознанием крепок…
Таким образом, приказом узаконивались все подразделения, сами собой сложившиеся в ходе формирования: четыре батальона по четыре роты в каждом, кавдивизион, артбатарея, команды разведчиков — конных и пеших, пулеметная, связи. Начальником последней назначили меня, как солдата, служившего в старой армии телефонистом.
Оформили и комендантскую команду, и музыкантскую, и санчасть. Оставалось еще решить вопрос о сложившейся в походе группе агитаторов из нашего уездного партийного актива во главе с секретарем укома Поповицким. Кулиш и Фурсенко долго ломали головы, как ее назвать в приказе, пока не вспомнили, что старейший наш агитатор бородач Чуприна собрал библиотеку и оборудовал для нее походный фургон. Вспомнив про это, сразу решили: Чуприну назначить начальником клуба и группу агитаторов числить при нем.
Прочитав проект приказа, Прокофий Иванович долго вертел его в руках, глядел на бумажку с сомнением, потом подал ее комиссару.
— Как думаешь, Василий, комар носа не подточит?
Комиссаром полка был назначен Василий Лысенко, однорукий парень с протезом, бывший студент, работавший некоторое время в Днепровском укоме партии. Он и в полк пришел в студенческой фуражке, едва державшейся на пышной черной шевелюре. Он тоже был слаб в штабных делах и, прочитав приказ, сказал:
— Надо с кем-нибудь посоветоваться.
Таран посоветовался с Поповицким, а потом еще дня два протаскал бумагу в кармане, прежде чем вывел по ней мелким почерком собственноручную подпись: П. Таран.
Так было и в дальнейшем. Беря в руки любой письменный документ, Прокофий Иванович сразу терял всю свою решительность. Зная это, его бывший адъютант Амелин не заводил канцелярии, приказы и распоряжения передавал на словах и все, что нужно, надежно хранил в памяти. Незаменимый это был человек при Таране, и никогда бы они, наверное, не расстались, если бы не женились оба и почти одновременно на сестрах-красавицах, служивших у Фальц-Фейнши горничными, а потом устроившихся у нас в санчасти. Только потому Таран и отставил Амелина от себя — считал невозможным, чтобы адъютантом у него был свояк.
