Маколпина. Выбравшись наверх, он подтянул к себе половину длины двойной веревки и перебросил ее через парапет в тюремный двор. Потом он миновал проход, все так же неуклюже преодолел второй ряд шипов и скользнул в темноту двора.
Маколпин был фунтов на тридцать тяжелее Пая. Это обстоятельство оказалось очень кстати для самого Пая, который сейчас поднимался: спускавшийся Маколпин служил ему противовесом. Пай вылетел наверх, будто пробка из бутылки. Подтянув свой конец веревки, он перекинул его на другую сторону, перебрался через шипы и тоже скользнул во двор. Самое главное — им удалось сдернуть веревку с шипа. Шеминэ видел, как она заходила ходуном и упала вниз.
— Они вернулись, — почти закричал Шеминэ, будя остальных.
Прежде чем поднять храбрецов, пришлось снова переждать часового. Теперь все обстояло проще: из окна камеры во двор спустили свою веревку и, дружно взявшись за ее концы, подняли Маколпина. Тот, ввалившись в камеру, успел наступить на чью-то ногу и вместо приветствий услышал чертыханья. Веревку спустили вторично и втащили в камеру Пая.
— Ну, как все прошло? — с нетерпением спросил Уордл.
— В лучшем виде, — ответил Маколпин. — Маяк орет на всю Вселенную.
— А что будет, если его сигналы вначале примет не наш, а какой-нибудь кастанский корабль?
— Они сразу определят, откуда идут сигналы. Гатин находится под владычеством кастанцев, следовательно, маяк сочтут официально установленным и немного поломают голову, почему им об этом не сообщили. Таков логический ход рассуждения. Если же кастанцам изменит их логика, тогда вся наша затея — совершеннейшая чушь.
— Будем надеяться на первый вариант, — сказал Уордл. — Вы, ребята, замечательно поработали.
— Хотите знать, что во всем этом было самым трудным? — спросил Маколпин, показывая стертые в кровь ладони. — Карабкаться шестьдесят футов по тонкой веревке.
— Проще простого, — отмахнулся Холден.
— Для тебя, может быть, и просто, поскольку ты на несколько поколений ближе к обезьянам, — выдал ему Маколпин.
Холден пренебрежительно пожал плечами. Иного отношения слова Маколпина не заслуживали.
— Странно, что тебе нечего сказать, — неожиданно выдал ему вечный молчун Казазола.
Вся масса пленных, как обычно тянущихся за утренней порцией тюремного варева, незримо делилась на две части: знавших о грядущем спектакле и тех, кто ничего не подозревал о нем. Значительная часть пленных должна была до самого начала оставаться в неведении — тогда их искреннее поведение сделает «пьесу» более правдоподобной. Так решил генерал Парта.
Кто-то уже заканчивал хлебать варево, кто-то лишь усаживался с миской на шершавый бетон двора, а кто-то топтался в тающих очередях к кухонному бараку. Все как всегда. Самые медлительные еще вычерпывали из мисок остатки, когда гвард-майор Словиц поднес к губам свисток.
Не прошло и нескольких секунд, как в разных концах двора восемьдесят пленных, попытавшихся встать, вдруг повалились наземь. Они корчились, стонали, исторгая из перекошенных губ клочья пены. Толпа, бредущая к воротам, замерла и во все глаза глядела на странную картину. У ворот четверо откормленных охранников с ужасом и отвращением смотрели на извивавшегося возле их ног стамита. Он выворачивался с гибкостью циркового акробата. Можно было подумать, что в животе у несчастного поселилась тысяча чертей.
Охранники растерялись. Ни в одном их уставе не говорилось, как надо действовать, если ни с того ни с сего почти сотня пленных вдруг начинает корчиться в судорогах и изрыгать пену. А добросовестные актеры будто состязались между собой: кто сумеет выпустить больше мыльной пены, громче стонать и сильнее биться об пол.
Пленные, не знавшие о спектакле, толпились, словно стадо испуганных овец, и с опаской ждали, что и их постигнет та же участь. Немало охранников оказались зажатыми взбудораженной толпой и яростно распихивали пленных, пробираясь к начальству. Но это было не так-то просто: вокруг них падали, преграждая путь, все новые алюэзинцы и стамиты. Толпа давила и напирала, потому что пленные инстинктивно стремились отбежать от очередной жертвы.
Какой-то стамит вдруг истошно завопил, уцепился длинными костлявыми руками за ближайшего охранника и щедро запачкал пеной форменные брюки и сапоги последнего. Кастанец успел лишь взмахнуть плеткой, но ему было не до удара. Он поспешил как можно быстрее убраться из опасного места.
Словиц грузно протопал в штабной корпус и вскоре вышел оттуда вместе с начальником тюрьмы. Шестнадцать алюэзинцев тут же постарались изо всех сил угодить высокому начальству, распластавшись у них на пути и дико закатив свои оранжевые глаза.
Заметив, что во дворе появился сам Фестерхед, еще две сотни пленных попадали на пол, внося щедрую добавку к уже царившей неразберихе. Охранники выкрикивали приказы, которые тонули в общем гвалте. Фестерхед орал на охранников и размахивал руками. Словиц десять раз подряд дунул в свой свисток.
Тайные сигналы подали и пленные офицеры, поскольку число «жертв неведомой эпидемии» снова возросло. Кое-кто так переусердствовал, что проглотил мыло, и пена сменилась настоящей рвотой.
Пленных, не знавших о спектакле, охватила паника. По толпе со скоростью лесного пожара распространился слух, что эта неведомая болезнь называется «черная смерть» и очень заразна. Бедняги опрометью бросились к открытым воротам.
Четверо охранников не растерялись и буквально перед носом у бегущих захлопнули ворота. Тогда толпа устремилась к тюремным корпусам, ища спасение за ненавистными стенами. Пленные сотней живых ручейков текли по двору, огибая распластанные и скрюченные тела. Среди бегущих находились и участники замысла. Им было приказано приберечь свое искусство, дабы создать еще большую сутолоку в дверях и на лестницах.
На дворе оставалось не менее тысячи актеров, продолжавших кричать, стонать, лихорадочно держаться за животы, хриплыми голосами призывать смерть и всячески показывать, что они находятся на последнем издыхании. Алюэзинцы и стамиты старались превзойти друг друга, являя кастанцам сцены адских мучений. Со стороны тюремный двор казался самым сумасшедшим из всех сумасшедших домов галактики. Оглушительный гвалт поглощал все прочие звуки.
Фестерхед и его подчиненные откровенно опешили, пораженные масштабом и силой увиденного. Сбившись в кучку возле штабного корпуса, они сердито пялились на заплеванный и заблеванный двор, но ничего не могли поделать. Происходящее не было ни бунтом, ни каким-либо иным проявлением неповиновения. Оно было чем-то невиданным и неслыханным и не имело ни прецедентов, ни объяснений. Самое скверное — ни один кастанский устав, предписание и инструкция не говорили, как действовать в подобных обстоятельствах.
Какой-то стамит, втайне гордившийся своим актерским талантом, подполз на четвереньках к гвард- майору Словицу, высунул фиолетовый язык и прохрипел:
— Воды! Умоляю, дайте воды.
Охранник, стоявший рядом со Словицем, отвел ногу, и вместо воды просящий получил сильный удар сапогом в зубы. Стамит откатился вбок, выплюнул кровь и опять застонал, теперь уже от настоящей боли. Несколько сотен его соплеменников, принимавших участие в спектакле и видевших расправу, хорошенько запомнили этого кастанца. Тот, ни о чем не подозревая, собрался ударить пленного еще раз.
— Что ты делаешь, идиот? — зарычал на него Фестерхед. — Думаешь, после твоих пинков он сразу поправится и пойдет работать?
Охранник быстро ретировался за спины товарищей и оттуда угрюмо поглядывал на покалеченного стамита.
— Где Мачимбар? — сердито спросил у Словица Фестерхед.
— Если это не огорчит вас, командир, он сегодня отсутствует, — сообщил Словиц.
— Конечно, это меня безумно обрадует. Его нет, когда он должен быть.
Ситуация не оставляла Фестерхеду много времени на раздумья.
