купленных гусей.
И каждый здоровался с ксендзом, перекидывался с ним несколькими словами и шел своей дорогой, провожаемый его приветливым словом и взглядом.
Наконец, видя, что солнце клонится все ниже к закату, ксендз поднялся и крикнул Валеку:
— Допашешь до березок и домой!.. А то лошади совсем замаялись.
И неторопливо пошел межою, вполголоса читая молитвы и светлым любовным взглядом озирая поля.
На картофельных полях яркими пятнами мелькали платья баб. Слышался грохот ссыпаемой в телеги картошки. Местами еще пахали под посев. Стада пестрых коров паслись на перелогах. На длинных, пепельно-серых бороздах уже желтела щетина молодых всходов. Гуси снежными хлопьями белели на порыжелых лугах. Горели костры, и длинные голубые ленты дыма плыли над землей. Замычит где-то корова, загрохочет телега, плуг лязгнет, наткнувшись на камень, — и опять на мгновение наступала такая тишина, что слышно было, как глухо бормочет река, как постукивает за деревней мельница, скрытая в густой чаще желтеющих деревьев. А там вдруг песня зазвенит либо донесется, неведомо откуда, крик и летит низко над землей, разбивается о борозды и ложбины и тонет без отголоска в серой осенней дали, на сжатых полях, затканных серебряной паутиной, на сонных безлюдных дорогах, над которыми рябины клонят тяжелые окровавленные головы… В одном месте боронили поле, и туча серой, пронизанной солнцем пыли поднималась за боронами, вытягивалась, всползала на пригорки и опадала, а из пыли, словно из облака, появлялся босой мужик, без шапки, с повязанной вокруг шеи холстиной. Он шел медленно, набирал из холстины горстью зерно и сеял движением однообразным, истовым, словно благословляя землю. Дойдя до конца полосы, он набирал из мешка еще зерна и медленно поворачивал обратно, постепенно показываясь из-за холма, — сначала видна была его взлохмаченная голова, потом плечи, а под конец он уже был виден весь в солнечном свете и все тем же благословляющим движением руки разбрасывал семена, которые золотым дождем падали на землю.
Старый ксендз шел все медленнее, иногда останавливался передохнуть и то оглядывался на своих сивок, то наблюдал, как мальчишки камнями сбивали груши с большого дерева. Увидев его, они подбежали гурьбой и, пряча руки за спину, спешили поцеловать рукав его сутаны.
Он погладил всех по головам и сказал наставительно:
— Смотрите, только веток не ломайте, а то на будущий год груш не дождетесь.
— Да мы не груши сбивали, там на дереве гнездо воронье, — отозвался один мальчик, посмелее других.
Ксендз добродушно усмехнулся, пошел дальше и скоро остановился около копавших картофель.
— Бог на помощь!
— Спасибо! — ответили ему хором, и люди, выпрямляясь, стали подходить, чтобы поцеловать руку у своего пастыря.
— Ну что, в нынешнем году послал Господь большой урожай картошки? — сказал он, протягивая мужчинам раскрытую табакерку. Те почтительно и осторожно брали щепотку табаку, но нюхать при нем стеснялись.
— Да, картофель крупный, как булыжник, и много его.
— Ого, значит свиньи вздорожают — будет чем их откармливать.
— Они уже и так дороги: летом много от мора пропало, да и для Пруссии их скупают.
— Правда, правда. А чью это картошку копаете?
— Борынову.
— Хозяина не видно, оттого я и не разобрал, чью.
— Отец с мужиком моим в лес поехали.
— А, это ты, Ганна? Как живешь? — обратился он к молодой миловидной женщине в красном платочке. Руки у нее были испачканы землей, и, чтобы поцеловать руку ксендза, она взяла ее через передник.
— Как там твой парнишка, которого я в жатву крестил?
— Спасибо, хорошо растет и уже лопочет.
— Ну, будьте здоровы.
— Будьте здоровы, ваше преподобие.
Ксендз свернул вправо, к кладбищу, которое находилось по эту сторону деревни, у обсаженной тополями дороги.
А люди молча провожали глазами его высокую, сухощавую, немного сгорбленную фигуру. И только когда он, войдя за низкую каменную ограду, шел уже между могилами к часовне, стоявшей среди желтеющих берез и багряных кленов, языки развязались.
— Лучше его на всем свете не сыщешь, — сказала одна из женщин.
— Еще бы! А ведь его хотели в город взять… Если бы отец и войт не поехали просить епископа, не видать бы нам его!.. Ну, копайте, люди, копайте! До вечера недалеко, а картошки еще совсем мало, — говорила Ганна, высыпая свою корзину на груду картофеля, желтевшую на разрытой земле.
Все усердно принялись за работу и работали молча, слышались только удары мотыг о твердую землю да иногда сухой звон железа о камень. Время от времени то тот, то другой разгибал натруженную спину и, тяжело дыша, смотрел бездумно на ходившего впереди сеятеля, а затем опять принимался копать, вытаскивал из серой земли желтые картофелины и кидал их в стоявшую перед ним корзину.
Здесь работало человек десять — пятнадцать, все больше старухи и коморники,[2] а за спинами работавших белели подвешенные на скрещенных жердях холщовые люльки, в которых лежали дети.
— Значит, старуха пошла-таки по миру, — начала Ягустинка.
— Кто? — спросила, поднимаясь, Ганна.
— Да старая Агата.
— Побираться!
— Ясное дело, не на сладкое житье, а за милостыней.
Потрудилась на родню-то, работала без малого целый год, а теперь отпустили ее на вольную жизнь!
— А весною вернется и натащит им всякой всячины — и сахару, и чаю, да и денег принесет. И начнут они ее ублажать, спать положат на кровати, под периной, и работать не дадут, — чтобы отдохнула значит… и тетенькой будут звать, пока все, до последнего гроша у нее не вытянут. А осень придет — так для нее места ни в сенях, ни в хлеву не найдется. Сукины дети, стервы окаянные! — крикнула Ягустинка в таком гневе, что даже лицо у нее потемнело.
— Бедняку, уж известно, всегда ветер в лицо, — вставил один из коморников, старый мужик, тощий и криворотый.
— Копайте, люди, копайте! — подгоняла их Ганка, недовольная этими разговорами.
Но Ягустинка не могла долго молчать. Она посмотрела на стоявшего неподалеку мужика и сказала:
— Пачеси уже старые, волосы у них здорово повылезли!
— А все еще не женаты, — заметила другая женщина.
— И ведь столько девок у нас либо в перестарках сидят, либо уходят в город места искать!
— Вот то-то и есть! А у Пачесей земли целых полвлуки[3] да еще луг за мельницей.
— Ну да разве мать им позволит жениться!
— Кто же тогда будет ей коров доить, стирать, за всем хозяйством смотреть да за свиньями ходить?
— Они все делают за мать и Ягусю. Ягна-то, как помещичья дочка, знай только наряжается да умывается, в зеркальце глядится и косы заплетает.
— А сама так и смотрит, кого бы к себе в постель пустить! — опять с злобной усмешкой вставила Ягустинка.
— Юзек Банахов к ней сватов засылал — не пошла.
