затрещал.
Ясь высунул голову из окна, посмотрел вокруг и опять начал молиться.
А с Ягусей творилось что-то непонятное: такой огонь пробегал по ее телу, что хотелось кричать от этой сладостной муки. Она забыла, где она, она задыхалась. Вспыхивали в ней молниями какие-то безумные порывы, подхватил ее жгучий вихрь пугавших ее необузданных желаний, от которых напрягалось тело… Она уже хотела подползти поближе к Ясю… только бы коснуться губами его белых рук, стать перед ним на колени и видеть близко-близко это милое лицо, молиться на него, как на чудотворную икону. Но она не двинулась с места, охваченная непонятным страхом.
— Иисусе! Иисусе милосердный! — вырвался у нее тихий стон.
Ясь встал, высунулся в окно и, казалось, смотрел прямо на нее. Он крикнул:
— Кто там?
Ягуся на мгновение замерла, притаила дыханье. А душа, полная счастливого волнения, трепетала в ожидании.
Но Ясь только окинул взглядом улицу и, ничего не заметив, закрыл окно, быстро разделся и потушил свет.
Долго еще сидела Ягна, глядя на черное, немое окно. Холод пронизывал ее и словно окропил ей душу жемчужной росой. Кипение крови утихло, сменившись чувством невыразимого блаженства. Сошла на нее торжественная тишина, похожая на раздумье цветов перед восходом солнца, и она стала молиться. В этой молитве не было слов — только дивная сладость восторгов, священное изумление души, непостижимая радость пробуждающегося весеннего дня и блаженные слезы благодарности.
III
— Я пойду, Гануся! — просила Юзька, уронив голову на спинку передней скамьи.
— Ну, беги, задрав хвост, как теленок! Беги! — сердито отозвалась Ганка, поднимая глаза от четок.
— Да у меня что-то голова кружится и так ноет внутри…
Не мешай, сейчас кончится…
Ксендз и в самом деле уже кончал заупокойную обедню по Борыне, заказанную семьей на восьмой день после его смерти.
Все ближайшие родственники сидели на боковых скамьях, только Ягуся с матерью стояли на коленях перед самым алтарем. Чужих не было никого, кроме Агаты, которая, стоя под хорами, громким шепотом молилась.
В костеле было тихо, прохладно и темновато, но посредине дрожала широкая полоса яркого света — это солнце врывалось в открытые двери и озаряло даже амвон.
Племянник органиста, Михал, прислуживал за обедней. Он по обыкновению так звонил в колокольчик, что в ушах гудело, и, выкрикивая ответы ксендзу, следил глазами за ласточками, которые нечаянно залетали в костел и с тревожным щебетаньем носились под сводами.
С озера доносилось шлепанье вальков, за окнами чирикали воробьи, а с погоста то и дело какая- нибудь наседка с громким кудахтаньем приводила в притвор целый выводок пискливых цыплят, и Амброжию приходилось их выгонять.
Ксендз кончил, и все вышли на кладбище.
Они были уже возле колокольни, когда Амброжий крикнул им вслед:
— Эй, погодите-ка! Его преподобие хочет вам что-то сказать.
Ксендз прибежал, запыхавшись, с требником подмышкой, приветливо поздоровался и, утирая лысину, промолвил:
— Хотел вам сказать, дорогие мои, что вы поступили по-христиански, заказав обедню по покойнику! Это облегчит его душе путь к вечному спасению. Облегчит, говорю!
Он понюхал табак, звонко чихнул и спросил:
— Что, будете сегодня о дележе толковать?
— Да, так уж водится, чтобы на восьмой день… — подтвердили все.
— Вот об этом я и хотел с вами поговорить. Делитесь, но помните: чтобы все было мирно и по совести! Чтобы у меня никаких ссор и споров, не то с амвона стыдить вас буду! Покойник в гробу перевернется, если вы его кровное добро начнете рвать, как волки барана! И боже вас упаси обидеть сирот! Гжеля далеко, а Юзька еще глупый ребенок! Что кому причитается, отдать свято все до копейки! Уж как он своим имуществом ни распорядился, а надо выполнить его волю. Может, он там в эту минуту смотрит на вас, бедняга, и думает: 'В люди их вывел, хозяйство им оставил немалое, так авось при дележе не перегрызутся, как собаки!' Я постоянно твержу с амвона: все на свете держится только миром да согласием, а грызней никто еще ничего не добился. Ничего, говорю, кроме греха да срама. И о костеле не забывайте! Покойник был щедр, — на свечи ли, на обедню, на другие ли нужды денег не жалел, и потому его Бог благословил…
Он долго еще поучал их, и бабы даже прослезились, а Юзька с громким плачем бросилась целовать у него руки. Он привлек ее к себе и, поцеловав в голову, сказал ласково:
— Не реви, дурочка, Господь Бог о сиротах печется.
Он, видно, тоже был тронут, потому что украдкой вытер глаза, угостил кузнеца табаком и поспешил заговорить о другом:
— Ну как, с паном мириться будут?
— Будут. Нынче поехали к нему пятеро мужиков.
— Ну, слава Богу! Уж я даром благодарственный молебен отслужу по такому случаю!
— А мне думается, что деревне следует в складчину молебен с крестным ходом заказать! Ведь это вроде как новые наделы — и совсем даром!
— Ты, Михал, голова! Я уже о тебе говорил с помещиком. Ну, идите с Богом и помните: чтобы мирно все было и по совести! Да, вот что, Михал! — крикнул он уже вдогонку кузнецу. — Зайди-ка потом, посмотри мою бричку, правая рессора что-то трется об ось.
— Это она под лазновским ксендзом так осела.
Ксендз уже ничего не ответил, и они пошли прямо домой.
Ягуся шла позади всех и вела мать, которая плелась с трудом, отдыхая на каждом шагу.
День был будний, рабочий, и улицы вокруг озера пусты, только ребятишки играли на песке да куры рылись в раскиданном навозе. Несмотря на ранний час, солнце сильно припекало — счастье еще, что ветер освежал воздух. Под его буйным дыханием качались сады, полные краснеющих вишен, да рожь билась о плетни, как бурные волны.
Во всех избах были раскрыты окна и двери, на плетнях проветривались постели. Все мужики и бабы работали в поле. Кое-кто еще свозил последнее сено, и запах его сладко щекотал ноздри.
Наследники Борыны шли медленно и молча, размышляя каждый о своем.
Откуда-то, должно быть с полей, где окучивали картофель, долетала песенка и уносилась дальше с ветром, неведомо куда. А у мельницы вода с шумом падала на колеса, и какая-то оаба так колотила белье вальком, что эхо разносилось вокруг.
— Мельница теперь работает без передышки! — заметила Магда.
— Когда в деревне голод, у мельника жатва!
— Нынешним летом всем тяжело дотягивать до нового урожая. Везде нужда, а коморники — те уж просто с голоду мрут! — вздохнула Ганка.
— Козел с женой так и шныряют по деревне, — того и гляди у кого-нибудь случится крупная кража, — бросил кузнец.
— Не болтай зря! Перебиваются, бедняги, как могут! Вчера Козлова продала утят органисту, вот им малость полегче стало.
— Живо пропьют и это! Я ничего худого про них не говорю, только странно мне, что перья моего селезня, который пропал в тот день, когда мы хоронили отца, Мацюсь нашел за их хлевом! — сказала
