залечивать мое истерзанное тело. Но довольно часто я просыпался, размахивая руками и нанося удары, чувствуя тянувшийся из сна сырой металлический запах крови.
Я занимался боксом, карате и качал железо вместе с Абдуллой в его любимом спортзале в фешенебельном пригороде Брич Кэнди. К нам часто присоединялись два молодых гангстера, которых я видел, когда впервые присутствовал на заседании совета мафии у Кадербхая, — Салман Мустан и его друг Санджай. Это были цветущие парни лет тридцати, любившие борьбу, бокс и потасовки не меньше, чем секс, а секс они любили со всем пылом своих молодых сердец. Санджай имел внешность кинозвезды и обожал шутки и розыгрыши, Салман был более флегматичен и рассудителен. Хотя они были закадычными друзьями с малых лет, на ринге они не давали друг другу спуску и дрались с таким же ожесточением, как со мной или Абдуллой. Мы тренировались пять раз в неделю, давая своим измочаленным и набухшим мускулам два дня передышки. И это было хорошо. Это давало результаты. Качать железо — это дзен-буддизм для энергичных мужчин. Мало-помалу мое тело восстанавливало силы, наращивало мускулатуру и приобретало спортивную форму.
Но каким бы хорошим ни было мое физическое состояние, я знал, что голова у меня не придет в норму, пока я не выясню, кто подстроил мой арест. Мне жизненно необходимо было знать, кто это сделал и по какой причине. Улла куда-то уехала из города. Говорили, что она прячется, но было непонятно, от кого и почему. Карла тоже уехала, и никто не мог сказать, в каком направлении. Дидье и еще кое-кто из друзей пытались разузнать, кто сыграл со мной эту шутку, но безуспешно.
Кто-то сговорился с крупными полицейскими чинами, чтобы меня засадили за решетку, не предъявляя никакого обвинения и методически избивая. Это было наказанием за что-то или местью. Кадербхай был с этим согласен, но подробностей не знал или не хотел сообщить их мне. Единственное, что он мне сказал, — тот, кто это подстроил, не знал, что я объявлен в розыск. Правда о моем побеге из австралийской тюрьмы вскрылась благодаря тому, что у нас брали отпечатки пальцев. Полицейские сразу смекнули, что, утаив этот секрет, могут на нем неплохо заработать, и отложили мою жизнь до поры до времени на полку, а тут и в самом деле явился Викрам с деньгами Кадербхая.
— А знаешь, ты очень понравился этим гребаным копам, — сказал мне однажды Викрам, когда мы сидели в «Леопольде» через несколько месяцев после того, как я стал работать сборщиком валюты.
— Угу, это я и сам почувствовал.
— Нет, правда-правда. Поэтому они тебя и отпустили.
— Мы ни разу не встречались с этим копом прежде, Викрам. Он меня совсем не знал.
— Ты не понимаешь, — возразил он терпеливо. Налив себе еще стакан холодного «Кингфишера», он со смаком тянул пиво. — Я разговаривал с этим копом уже после того, как ты вышел. Он рассказал мне всю историю. Когда парень, работавший с отпечатками пальцев, увидел, блин, кто ты такой на самом деле, — преступник, сбежавший из австралийской тюрьмы, — он, блин, чуть не свихнулся от радости, потому что сообразил, сколько бабок он может зашибить, если не будет трепаться об этом. Такой шанс выпадает не каждый день,
Официант принес мне кофе и поболтал немного со мной на маратхи. Когда он удалился, Викрам сказал:
— Знаешь, все эти официанты, шоферы такси, почтовые работники и даже копы просто тают, когда ты говоришь с ними на маратхи. Черт побери, я родился здесь, а ты знаешь этот язык лучше меня. Я так и не научился говорить на нем как следует — мне это было ни к чему. А между прочим, именно это так заедает маратхов. Большинству из нас ровным счетом наплевать на язык маратхи и на то, кто приезжает, на фиг, в Бомбей, и откуда. Так о чем я говорил? А, да. Значит, у этого копа есть досье на тебя, он прячет его и прежде, чем предпринять какие-либо шаги, хочет разнюхать, что представляет собой этот австралийский фрукт, сбежавший из тюрьмы,
Викрам замолчал и хитро улыбнулся мне; улыбка его неудержимо ширилась, пока не переросла в счастливый смех. Несмотря на тридцатипятиградусную жару, на нем был черный кожаный жилет поверх белой шелковой рубашки, плотные черные джинсы и нарядные ковбойские сапоги. Но он, похоже, не страдал от жары и чувствовал себя вполне комфортно как снаружи, так и внутри.
— Это бесподобно, блин! — хохотал он. — Тебе удалось смыться из строжайше охраняемой тюрьмы! Просто кайф! Я никогда не слышал ничего более классного, Лин! Меня прямо убивает, что я не могу ни с кем поделиться этим.
— Помнишь, что Карла сказала как-то о секретах, когда мы сидели здесь?
— Нет, напомни.
— Секрет только тогда бывает настоящим секретом, когда ты мучаешься, храня его.
— Сущая правда, блин! — усмехнулся Викрам. — Так о чем я? Я сегодня что-то очень рассеянный. Это все из-за Летти. Совсем уже теряю всякое соображение. Так вот, этот коп с твоим досье хотел проверить, что ты за птица, и велел двум своим помощникам порасспросить о тебе в городе. И все парни, с которыми ты сотрудничал на улицах, отзывались о тебе очень хорошо. Они говорили, что ты никогда никого не обманывал и не подводил и всегда помогал беднякам, если у тебя заводились деньги.
— Но эти копы не сказали никому, что я на Артур-роуд?
— Нет, им просто надо было выяснить о тебе все, чтобы решить, выдавать тебя австралийским властям или нет. А один из менял сказал копам: «Если вы хотите узнать, кто такой Лин, пойдите в джхопадпатти — он живет там». Тут уж копов разобрало не на шутку: что это за гора, который живет в трущобах? И они пошли в джхопадпатти. Там они тоже никому не сказали, где ты находишься, но задали кучу всяких вопросов. А люди им отвечали, типа: «Видите эту клинику? Ее создал Лин, он уже давно работает в ней, помогает людям», или: «Все мы побывали в клинике у Лина, и он лечил нас бесплатно, а во время холеры мы вообще пропали бы без него». И еще они рассказали им об уроках английского, которые ты давал детям тоже бесплатно. И, наслушавшись всех этих легенд о Линбабе, иностранце, который делает столько добрых дел, они пошли к своему боссу и доложили ему все это.
— Послушай, Викрам, неужели ты думаешь, что это имело для них какое-нибудь значение? Все, что их интересовало, — это деньги, и спасибо тебе большое, что ты принес их.
Глаза Викрама сначала удивленно расширились, затем снова разочарованно сузились. Он взял висевшую за спиной шляпу, стал крутить ее и сдувать воображаемые пылинки.
— Знаешь, Лин, ты здесь уже немало пожил, научился немного говорить на хинди и маратхи, побывал в деревне, жил в трущобах и даже с тюрьмой познакомился, но все равно ни хрена не понял, что это за страна.
— Возможно, — согласился я. — Может быть, ты и прав.
— Еще бы не прав. Это тебе не Англия и не Австралия с Новой Зеландией, и не еще какая-нибудь, на фиг, страна. Это Индия, старик. Это Индия. Это страна, где надо всем властвует сердце. Долбаное человеческое сердце. Вот почему они тебя выпустили. Вот почему этот коп отдал тебе твой фальшивый паспорт. Вот почему ты теперь разгуливаешь на свободе, хотя они знают, кто ты такой. Они могли бы запросто сыграть с тобой шутку — взять деньги и выпустить из тюрьмы, а потом капнуть на тебя другим копам, которые схватили бы тебя и отослали в твою Австралию. Но они не сделали этого и не сделают, потому что ты запал им в их дурацкое индийское сердце. Они увидели, что ты сделал здесь и как люди в трущобах любят тебя, и подумали: «Ну ладно, в Австралии он нагадил, но здесь он сотворил много чего хорошего. Если он откупится, пускай живет». Они ведь индийцы, старик. Потому мы и держимся, что живем сердцем. Здесь миллиард жителей и две сотни языков. И именно наше сердце удерживает нас вместе. Ни в одной другой стране нет такого народа, как наш. Нигде нет такого сердца, как индийское.
Он заплакал. Я ошеломленно смотрел, как он утирает слезы, затем положил руку ему на плечо. Да, он был прав. Пускай меня мучили в тюрьме и чуть не убили, но в конце концов ведь и вправду выпустили, и паспорт отдали. Очень сомнительно, чтобы так поступили в какой-нибудь другой стране. А вот если бы им рассказали обо мне другое — что я, к примеру, обманывал индийцев или торговал индийским женщинами, или избивал беззащитных людей, — они, взяв деньги, выдали бы меня австралийской полиции. Это действительно была страна, где сердце решало все. Да я и без того знал это — мне доказали это Прабакер, его мать, Казим Али, искупление Джозефа. Это мне доказывали даже в тюрьме, где Махеш Мальготра и
