Шантарам

— Да, это любовь, Прабу.

— А у Джонни тоже слишком большая любовь к Сите, которая сестра моей Парвати.

— Я рад за тебя, и за Джонни тоже. Он хороший человек, как и ты.

— О да! — воскликнул Прабакер, от избытка чувств ударив несколько раз по клаксону. — Мы замечательные парни! А сегодня вечером у нас тройное свидание с сестрами. Вот развлечемся!

— Как «тройное»? У Парвати есть еще одна сестра?

— Какая «еще одна»?

— Ну, раз тройное свидание с сестрами, так их должно быть три?

— Нет, Лин, две. Абсолютно.

— Значит, это будет двойное свидание, а не тройное.

— Лин, ты не понимаешь. Парвати и Сита всегда приводят с собой свою маму, миссис Нандиту Патак, жену Кумара. Девушки сидят всегда только с одной стороны, миссис Патак посередине, а мы с Джонни с другой стороны. Получается тройное свидание.

— Да-а… Развлечение — лучше не бывает.

— Да, Лин, лучше не бывает! Отличное развлечение! Когда мы даем миссис Патак всякую еду и напитки, и она ест их, мы можем глядеть на девушек поверх ее головы, а они глядят на нас, и мы им улыбаемся и вовсю подмигиваем. Такая у нас система. И очень большая удача, что у миссис Патак такой цветущий аппетит, — она может есть в кино три часа подряд. Так что мы постоянно даем ей еду, а сами смотрим на девушек. Благодарение Богу, что он наградил миссис Патак такой способностью, что ее невозможно наполнить пищей за одно кино.

— Слушай, затормози-ка… Похоже, какие-то уличные беспорядки.

Метрах в трехстах перед нами большая толпа — сотни, тысячи человек — высыпала из-за угла на Марин-драйв. Заняв всю ширину проспекта, они двигались в нашу сторону.

— Беспорядки нахин, морча хайн, — ответил Прабакер, останавливая машину у обочины. — Это не беспорядки, это демонстрация.

Было видно, что толпа возбуждена и разгневана. Люди яростно скандировали что-то, потрясая в воздухе кулаками. На их лицах застыла злобная маска, плечи были напряжены. Они призывали отомстить сикхам за смерть Индиры Ганди. Я внутренне собрался, когда они приблизились к нам, но людской поток обтекал нашу машину, и никто даже рукавом не задел ее. Однако глаза, глядевшие на нас, были жестоки и полны ненависти. Если бы я был сикхом и носил сикхский тюрбан или шарф сардар- джи, меня выволокли бы из автомобиля.

Когда последние демонстранты миновали нас и дорога впереди была свободна, я повернулся к Прабакеру и увидел, что лицо его в слезах. Порывшись в карманах, он вытащил небольшую простыню в красно-белую шашечку и вытер глаза.

— Это очень слишком печальная ситуация, Линбаба, — шмыгнул он носом. — Ее больше нет. Что будет с нашей Индией без Нее? Я спрашиваю себя этот вопрос и не нахожу ответов.

Буквально все в Индии — журналисты, крестьяне, политики, дельцы на черном рынке — называли Индиру «Она».

— Да, Прабу, положение непростое.

Он был так расстроен, что я посидел некоторое время рядом с ним, молча глядя на темнеющее море. Посмотрев на него опять, я увидел, что он молится, склонившись над баранкой и сложив руки перед собой. Его губы шевелились, шепча молитву; затем он разнял руки и обернулся ко мне со столь знакомой мне бескрайней улыбкой. Брови его дважды поднялись и опустились.

— Немножко сексуального аромата на твою добрую личность, а, Лин? — спросил он и потянулся к резиновой груше у ног Лакшми.

— Не надо! — завопил я, стараясь помешать ему.

Но я опоздал. Пупок богини изверг струю ядовитой химической смеси, обрызгавшей мои брюки и рубашку.

— Ну вот, — ухмыльнулся он, заводя машину и выруливая на проезжую часть, — жизнь продолжается! Мы ведь удачные парни, не прав ли я?

— Ну еще бы! — проворчал я, высунувшись в окно и ловя открытым ртом свежий воздух. Спустя несколько минут мы уже были около большой автостоянки, где я должен был встретиться с Халедом. — Я приехал, Прабу. Высади меня около того дерева, пожалуйста.

Он остановился возле высокой финиковой пальмы, я вышел и стал пререкаться с ним по поводу платы за проезд. Прабакер отказывался брать деньги, я настаивал. В конце концов я предложил компромисс. Он возьмет деньги и купит на них новый флакон божественного нектара для обрызгивания пассажиров.

— Как ты хорошо придумал, Линбаба! — воскликнул он, согласившись на этих условиях взять плату. — Я как раз думал, что духи кончаются, а новый флакон стоит слишком дорого, и я не смогу купить его. А теперь я могу купить новый флакон, очень большой, и моя Лакшми целых несколько недель будет, как новенькая! Спасибо тебе слишком большое!

— Не за что, — ответил я, невольно рассмеявшись. — Удачи тебе на тройном свидании.

Он отъехал от тротуара, сыграв мне на клаксоне прощальный мотив, и растворился в потоке транспорта.

Халед Ансари ждал меня в такси, обслуживавшем мафию, расположившись на заднем сидении и открыв обе дверцы для проветривания. Я приехал без опоздания, и вряд ли он ждал больше пятнадцати- двадцати минут, однако на асфальте возле дверцы валялось не меньше десятка раздавленных окурков. Он всегда остервенело давил окурки каблуком, словно разделывался с врагами, которых ненавидел.

А ненавидел он многих, слишком многих. Он признался мне однажды, что мозг его так переполнен картинами насилия, что ему самому тошно. Гнев пропитал его насквозь, отзываясь болью в костях. Ненависть заставляла его стискивать зубы, давя ими свою ярость. Ее вкус, ощущавшийся им и днем и ночью, был горек, как вороненая сталь ножа, который он сжимал в зубах, когда в отряде Фаттаха крался по выжженной земле на свое первое убийство.

— Это доконает тебя, Халед.

— Ну да, я слишком много курю. Ну и что? Кому надо жить вечно?

— Я говорю не о куреве, а о том, что грызет тебя, заставляя курить одну сигарету за другой. О том, что с тобой делает ненависть ко всему миру. Один умный человек сказал мне как-то, что если ты превратил свое сердце в оружие, то в конце концов оно обернется против тебя самого.

— Тоже мне проповедник нашелся! — рассмеялся Халед, коротко и печально. — Вряд ли тебе подходит роль долбаного рождественского Санта Клауса, Лин.

— Знаешь, Кадер рассказал мне… о Шатиле.

— Что именно он тебе рассказал?

— Ну… что ты потерял там всех своих близких. Я понимаю, что это значило для тебя.

— Что ты можешь знать о Шатиле? — спросил он. В его вопросе звучала боль, а не вызов, такая невыносимая боль, что я не мог оставить его без ответа.

— Я знаю о Сабре и Шатиле, Халед. Я всегда интересовался политикой. Когда это произошло, я скрывался от полиции, но я несколько месяцев читал все, что писали об этом. Это было… ужасно.

— Знаешь, я когда-то любил еврейскую девушку, — сказал он. — Она была красива, умна и, может быть… мне кажется, она была лучше всех, кого я встречал или встречу когда-либо. Это было в Нью-Йорке, мы учились вместе. Ее родители придерживались передовых взглядов. Они выступали на стороне Израиля, но были против захвата окружающих территорий. В ту ночь, когда мой отец умер в израильской тюрьме, я занимался любовью с этой девушкой.

— Ты не можешь винить себя в том, что был влюблен, Халед, как и в том, что другие сделали с твоим отцом.

— Еще как могу, — бросил он с той же короткой печальной улыбкой. — Как бы там ни было, я вернулся домой и успел как раз к началу Октябрьской войны, которую израильтяне называют Войной судного дня[108]. Нас разбили, и я уехал в Тунис, где прошел военную подготовку. Затем я стал сражаться и дошел до самого Бейрута. Когда израильтяне вторглись в Ливан, мы