Мы с Кадером направились в сторону Колабы. Гориллоподобный Назир шел в двух шагах позади нас, кидая влево и вправо зоркие взгляды. Дойдя до причала Сассуна, мы свернули под арку на территорию верфей. Тяжелый дух, исходивший от розовых гор креветок, сушившихся на солнце, заставил мой желудок встрепенуться, но затем мы приблизились к заливу, и морской бриз очистил воздух. На самом причале мы пробрались через толпу мужчин с тачками и женщин с корзинами на головах, нагруженными рыбой и колотым льдом. Производственный лязг, доносившийся из расположенных здесь же фабрик по изготовлению льда и переработке рыбы, перекрывал крики торговцев и аукционистов. В конце причала стояли на приколе штук двадцать деревянных рыболовных судов точно такой же конструкции, что и корабли, бороздившие воды Аравийского моря у берегов Махараштры пятьсот лет назад. Тут и там между ними были пришвартованы большие современные металлические траулеры. Контраст между их ржавыми корпусами и элегантными формами деревянных судов отражал всю историю нашего мира от тех времен, когда человек избирал жизнь на море, следуя романтическому порыву, до современности с ее холодным прагматизмом.
Мы сели в сторонке на деревянную скамью, куда рыбаки приходили отдохнуть и перекусить. Кадер задумчиво смотрел на суда, которые вертелись на якоре и слегка зарывались носом в бившиеся о причал волны.
Его коротко подстриженные волосы и бородка были почти белыми. Чистая гладкая кожа туго обтягивала загорелое худощавое лицо цвета спелой пшеницы. Я глядел на его черты — удлиненный тонко очерченный нос, широкий размах бровей и изгибающиеся кверху губы — и уже не в первый и не в последний раз спрашивал себя, не будет ли любовь к нему стоить мне жизни. Назир, бдительный, как всегда, стоял рядом с нами, обводя все окружающее суровым взглядом, не одобрявшим ничего из того, что он видел, кроме своего хозяина.
— История Вселенной — это история движения, — начал Кадер свою лекцию, не спуская глаз с судов, кланявшихся друг другу наподобие запряженных лошадей. — Вселенная — в том из своих многочисленных перевоплощений, которое известно нам, — началась с расширения, произошедшего так быстро и с такой силой, что мы не можем не только понять его, но и представить себе. Ученые называют это расширение «большим взрывом», хотя настоящего взрыва, как у бомбы, не было. В самые первые доли секунды после этого расширения вселенная представляла собой нечто вроде густого супа, состоявшего из простейших частиц. Эти частицы были по составу даже проще атомов. В то время как вселенная охлаждалась после произошедшего, частицы соединялись друг с другом, образуя скопления, которые, в свою очередь, объединялись в атомы. Затем из атомов сформировались молекулы, а из молекул — звезды и планеты. Звезды рождались и погибали, и вся материя, из которой мы состоим, произошла от умирающих звезд. Мы с тобой сотворены из звездного материала. У тебя не вызывает протеста то, что я говорю?
— Нет-нет, — улыбнулся я. — Не знаю, как дальше, но пока, по-моему, все в порядке.
— Вот именно! — развеселился он. — Пока все в порядке. Все это можно проверить по научной литературе — мне даже хотелось бы, чтобы ты проверял то, что я говорю, как и вообще все, что ты узнаешь от других. Но я уверен, что наука права — в тех пределах, которых она достигла к настоящему моменту. Мне помог разобраться в этих вопросах один молодой физик, так что в основном я излагаю проверенные факты.
— Я буду рад поверить вам на слово, — ответил я. Меня действительно радовало, что я беседую наедине с ним.
— Тогда продолжим. Ни один из этих процессов объединения частиц не был случайным и беспорядочным. Вселенная обладает своим характером, как и человек, и отличительной чертой ее характера является стремление к объединению, созиданию и усложнению. Это происходит непрерывно и вечно. В нормальных условиях частицы вещества постоянно соединяются, порождая более сложные образования. В западной науке это стремление к упорядочению частиц и их комбинированию называется «тенденцией к усложнению». Это закон, по которому живет Вселенная.
К нам робко приблизились три рыбака в майках и набедренных повязках. Один из них нес две проволочные корзины, в которых были стаканы с водой и горячим чаем. У другого было блюдо со сладостями
— Вы не выпьете чая, сэр? — спросил один из них. — Или, может быть, покурите с нами?
Кадер улыбнулся и согласно помотал головой. Человек быстро подошел к нам и раздал всем троим по стакану чая. Присев на корточки перед нами, рыбаки приготовили чиллум. Кадеру предоставили честь раскурить его, за ним затянулся я. Трубка дважды обошла по кругу; последний, выпустив струю голубого дыма, вытряхнул из трубки пепел и произнес: «
Кадер продолжил свою лекцию, обращаясь ко мне по-английски. Рыбаки наверняка не понимали его слов, но сидели, внимательно следя за его лицом.
— Итак, Вселенная, какой мы ее знаем, судя по всему, с течением времени усложнялась, потому что это свойственно ее характеру. Таков способ ее существования, развиваться от простого к сложному.
— Мне кажется, я понимаю, к чему вы ведете.
Кадербхай рассмеялся, и рыбаки рассмеялись вслед за ним.
— Таким образом, за последние пятнадцать миллиардов лет вселенная все усложнялась и усложнялась. Через миллиард лет она будет еще сложнее, чем ныне, и так далее. Ясно, что она движется к какой-то цели, к предельной сложности. Возможно, ни человечество, ни атом водорода, ни лист дерева, ни одна из планет не доживут до того момента, когда будет достигнут этот предел, но мы все движемся к этому. И вот эту конечную сложность, к которой все стремится, я называю Богом. Если тебе не нравится слово «Бог», замени его «предельной сложностью». Суть от этого не изменится.
— Но разве случайность не играет никакой роли в развитии Вселенной? — спросил я, чувствуя, что течение его мысли подхватывает меня, и стараясь идти своим курсом. — Ведь есть гигантские астероиды, которые могут столкнуться с нашей планетой и разнести ее в клочки. Существует, насколько я знаю, определенная статистическая вероятность, что какие-то катаклизмы произойдут. И ведь известно, что наше солнце постепенно умирает. Разве это не противоречит усложнению? Какое же это будет усложнение, если вместо большой планеты появится куча разрозненных атомов?
— Хороший вопрос, — отозвался Кадер, обнажив в улыбке зубы цвета слоновой кости, между которыми были заметны небольшие щели. Он явно наслаждался ролью лектора; я, пожалуй, никогда еще не видел его в таком приподнятом настроении. Руки его непрестанно чертили в воздухе какие-то фигуры, иллюстрируя высказываемые им тезисы. — Да, наша планета может погибнуть, а наше прекрасное солнце неизбежно умрет. Что же до нас самих, то, насколько нам известно, мы служим наиболее высокоразвитым проявлением всеобщей сложности в нашем углу вселенной. Если мы погибнем, то это, безусловно, будет большой потерей. Все предыдущее развитие пойдет прахом. Но сам процесс усложнения будет продолжаться. Мы являемся выражением этого процесса. Наши тела произошли от всех звезд и всех солнц, которые умерли до нас, оставив нам свои атомы в качестве строительного материала. И если мы погибнем — то ли из-за астероида, то ли по собственному неразумию, — то в какой-нибудь другой части вселенной наш уровень сложности вместе с сознанием, способным понять этот процесс, обязательно будут воспроизведены. Я не имею в виду, что там появятся такие же люди, как мы, но какие-то разумные существа на такой же ступени усложнения возникнут. Нас не будет, но процесс будет продолжаться. Возможно, даже сейчас, в то время как мы беседуем, что-то подобное происходит в миллионах других миров. И скорее всего, так и есть, потому что именно это вселенная все время и делает.
— Ясно, — рассмеялся я. — И вы хотите сказать, что все, способствующее этому процессу, — добро, а все, что препятствует — зло,
Кадер повернулся ко мне, приподняв одну бровь не то насмешливо, не то неодобрительно — а может быть, подразумевалось и то, и другое. Подобное выражение я не раз видел на лице Карлы. Боюсь, мой чуть ироничный тон задел его. Но я не собирался иронизировать. Это была, скорее, бессознательная защитная реакция с моей стороны, потому что я не видел слабых звеньев в цепи его рассуждений и они произвели на меня большое впечатление. Возможно, он был просто удивлен. Значительно позже он сказал мне, что больше всего ему нравится во мне то, что я не боюсь его, и что часто мое безрассудное нахальство его порядком озадачивало. Но что бы там ни заставило его приподнять бровь, он помолчал какое-то время, прежде чем продолжить.
