Меня захлестнула такая волна гнева, что я едва мог говорить. Я не могу представить себе даже мгновение в жизни отца, когда его действия не были мотивированы и сформированы его глубокой религиозной верой и чувством заботы о своем ближнем. Это было несправедливо по отношению к нему и к моей семье, и для меня это была крайне неприятная встреча.
Вечером этого же дня я отбыл в Кембридж для того, чтобы принять участие в выпускной церемонии окончания Радклиффского колледжа нашей дочерью Пегги и получить почетную степень во время актовых торжеств в Гарварде — вместе с мэром Нью-Йорка Джоном Линдсеем, министром внутренних дел Стюартом Удаллом и профсоюзными лидерами Марианне и Уолтером Рутер.
Я узнал, что организация «Студенты за демократическое общество» угрожала сорвать церемонию, если им не будет разрешено выступить. Нат считал, что необходимо согласиться на их требование. Когда в церемонии получения степени было названо мое имя, молодой представитель организации СДО встал на стул с громкоговорителем и начал вещать перед аудиторией: «Дэвиду Рокфеллеру нужен корпус подготовки офицеров-резервистов для защиты его империи, включая расистскую Южную Африку, поддерживаемую его деньгами… Гарвард используется очень богатыми для нападок на очень бедных. Каждую минуту, даже во время этой церемонии Гарвард продолжает нападать на людей, включая нас, студентов. В контексте проводящейся в Гарварде подготовки офицеров, гарвардского расизма, гарвардской экспансии эта церемония представляет собой злодейское преступление… Наши интересы как студентов не имеют ничего общего с этими преступниками, этими Пуси, Беннетами и Рокфеллерами».
Конечно, не было никакой возможности ответить на эти оскорбительные выводы. Я угрюмо стоял, в то время как небольшая группка сторонников выступавшего кричала и аплодировала. Хотя этот инцидент было лично неприятным для меня, я ощутил, что реальной жертвой его был Гарвард. Крикливое идеологическое меньшинство, не заботившееся о приличиях, свободе слова или демократических принципах, испортило торжественное событие в великом университете.
В конечном счете протесты утихли, и Рокфеллеровский холл гордо красуется на территории Гарварда. Тем не менее 1960-е годы были наполнены горечью сердитых протестов и опечалены периодами семейного отчуждения и конфликтов.
По мере того как воспоминания о войне во Вьетнаме начали забываться, стало уходить и то бунтарское настроение, которое создала война. По мере того как наши дети становились более зрелыми и начинали создавать собственные семьи, трения и недопонимание между ними и их родителями быстро шли на убыль.
Важным этапом был 1980 год, тот год, когда Пегги и я отпраздновали сороковую годовщину нашей свадьбы. К нашему удивлению и восхищению, за несколько недель до даты нашего юбилея дети явились к нам всей группой и пригласили провести неделю с ними вместе, включая супругов и детей, в любом месте мира, где бы мы ни пожелали, за их счет.
Мы выбрали ранчо в Джексон-Хоул, штат Вайоминг, где мы с Пегги провели медовый месяц. Это был полный успех: не было произнесено ни одного резкого или недоброго слова. Мы наслаждались красотами Гранд-Титонз и тем, что проводим время вместе, всей семьей. После этой недели, проведенной вместе, темные облака рассеялись. В последующие годы мы укрепили свои семейные узы. Мы по-прежнему придерживаемся разных мнений в отношении многих важных вопросов, однако мы научились полагаться на любовь и поддержку друг друга как в хорошие, так и в плохие времена.
Шах Ирана
Выглядит иронией судьбы, что из всех людей, которых я знал в жизни, единственным не членом моей семьи, которому я считаю обязанным посвятить главу в этих мемуарах, является шах Ирана. Хотя я восхищался шахом, мы были немногим более чем знакомые. Отношения между нами были сердечными, но официальными; он обращался ко мне «мистер Рокфеллер», а я обращался к нему «Ваше Императорское Величество». Основной темой во всех наших встречах были деловые вопросы. Я считал, что мои контакты с шахом будут повышать вес «Чейза» в глазах иранского правительства; шах рассматривал «Чейз» как финансовый ресурс, полезный для его усилий по ускорению экономического роста его страны и улучшения ее социального благополучия. По сути дела, мои отношения с шахом ничем не отличались от отношений с большинством лидеров стран, в которых «Чейз» занимался банковской деятельностью.
Мои связи с шахом стали предметом пристального общественного внимания только после захвата американского посольства в Тегеране в ноябре 1979 года. По мере того как разворачивался «кризис с заложниками», начался поиск «козлов отпущения», на которых можно было бы возложить вину за происходящее. Сообщения средств массовой информации о роли, которую я якобы играл в том, чтобы «заставить» президента Джимми Картера разрешить шаху въезд в Соединенные Штаты для лечения в октябре 1979 года, дали американской общественности неверную картину моих отношений с шахом и с его режимом.
Узнав, что Генри Киссинджер и я вместе с еще несколькими лицами помогали шаху найти прибежище сначала на Багамских островах, а затем в Мексике, средства массовой информации пришли к выводу, что мы «оказывали давление на президента», чтобы разрешить шаху въезд в Соединенные Штаты. «В течение восьми месяцев, — писал Бернард Гверцман на первой странице «Нью-Йорк тайме» 18 ноября 1979 г., — г-н Картер и г-н Вэнс противодействовали интенсивному лоббированию со стороны американских друзей шаха, таких, как его банкир Дэвид Рокфеллер и бывший государственный секретарь Генри Киссинджер, целью которых было, чтобы США прекратили относиться к свергнутому правителю, по словам Генри Киссинджера, как к «летучему голландцу, оказавшемуся не в состоянии, «найти безопасную гавань»». Другие заявляли, что моим мотивом была жадность — желание сохранить миллиарды долларов шаха для «Чейза».
Фактически у меня не было контактов с шахом в течение первых двух с половиной месяцев после того, как он был вынужден оставить Иран, а когда контакт произошел, то это было связано лишь с тем, что администрация Картера повернулась к нему спиной. Несколько месяцев спустя, когда я узнал, что шах болен раком, я проинформировал об этом факте администрацию Картера, однако мои контакты с правительством США были краткими и официальными.
До настоящего времени я никогда не рассказывал всей истории о своем участии в этом неоднозначном эпизоде.
То, что Мохаммед Реза Пехлеви оказался на Троне Павлина, произошло вследствие иностранной интервенции во время Второй мировой войны; на протяжении последующих четырех бурных десятилетий огромные запасы нефти в Иране и его близость к Советскому Союзу обеспечивали поддержку его положения на троне, что было в интересах западных держав. На протяжении первых трех десятилетий правления шаха преобладающее политическое и экономическое влияние в Иране оказывала Великобритания, как и в течение более чем столетия в регионе Персидского залива. Положение изменилось в 1968 году, когда премьер-министр Гарольд Вильсон объявил, что его страна выведет свои вооруженные силы с территорий «к востоку от Суэца» к началу 1971 году. Задача сдерживания Советского Союза и защиты жизненно важных запасов нефти в этом регионе теперь переходила к Соединенным Штатам.
Политика сдерживания воплотилась в «доктрину Никсона», в соответствии с которой малые региональные державы, поддерживаемые и оснащаемые Соединенными Штатами, должны были нести бремя защиты от коммунистической экспансии во всем мире; в зоне Персидского залива «двумя опорными столпами» становились Саудовская Аравия и Иран.
Шах предпринимал действия для укрепления своего положения. Он систематически устранял политическую оппозицию и централизовал управление экономическими делами Ирана в собственных руках. Шах поставил задачу преобразования своего традиционно исламского общества путем введения системы общественного здравоохранения, создания государственных школ во всей стране и придания образованию обязательного характера для женщин, как и для мужчин, а также установления всеобщего избирательного права, впервые давшего женщинам право голосовать.
