османского владычества.
— Какие казаки?! — взвыл Григулеску. — Откуда они взялись за добрую сотню верст от Бендер?
Румынская армия, разорванная надвое стремительным русским наступлением, настолько живо откатывалась к Пруту, что вряд ли враг смог бы успеть организовать преследование кавалерией. Возможно, с той стороны в село вошел конный разъезд из десятка всадников, но это не великая угроза, ведь в сопровождении обоза шла целая рота.
— Держи из «шоша» улицу, если появятся верховые, режь их из пулемета, — отдав приказ, капитан стал вслушиваться в звуки перестрелки.
Ночной бой всегда страшен для неумелых и необученных толком солдат, что как раз и были под рукою. Григулеску остановился, отдышался немного — сердце перестало колотиться бешеным перестуком.
— Казаки!
Вопли снова резанули ночную темноту, но в них теперь слышалась не истерика, а предсмертный ужас, от которого стынет кровь в жилах. Так кричат, когда видят смерть, опускавшуюся на голову серебристой молнией острого клинка.
Григулеску похолодел, почувствовав, как волосы встают на голове дыбом — сквозь суматошную стрельбу он расслышал дробный цокот копыт, слитный — многих десятков, если не сотен лошадей.
— Пулемет к бою! — Во все горло закричал капитан и обернулся. Команда канула в пустоту — «шош» лежал на повозке, а солдата и след простыл. Француз уже сидел, очумело вертя головою.
— Месье майор, нужно спасаться!
— Зачем, капитан?! Русские наши союзники, мы с ними вместе воевали против бошей. Они меня даже в плен брать не будут, а хорошее вино предложат, а не ваше пойло. Ибо мы не воюем, а дружим!
Григулеску взвыл — второй французский майор оказался таким же напыщенным болваном, что и первый. Убеждать его в обратном уже не было времени — цокот копыт разносился совсем рядом, и капитан стремглав кинулся за глинобитную стенку какого-то сарая.
В глубине виднелся дом, и офицер бросился к нему, надеясь, что там его спрячут в каком-нибудь подвале либо на чердаке, под стропилами.
— Ай!!!
Глина под ногами ушла вниз, в ноздри ударил вонючий запах разложившейся падали, а тело накрыла холодная жижа. Григулеску понял, что в темноте он не разглядел выгребной ямы и с разбега угодил прямиком в ее зловонное нутро.
— Да что же это…
Ноги нащупали твердь, но жижа поглотила его по самую шею. Капитан посмотрел вверх, на облака, подсвеченные луною. Края ямы возвышались над ним в добром метре, а то и более — вылезти без посторонней помощи оказалось невозможным.
— Каза…
Выкрик оборвался на пронзительной ноте, и офицер понял, что еще один солдат расстался с жизнью. Позыв призвать на помощь тут же застрял в горле комом — умирать капитан не хотел категорически. Теперь яма, ставшая поначалу ловушкой, показалась ему достаточно укромным и желанным местом, чтобы здесь хорошо спрятаться. И зловоние уже совершенно не ощущалось, выдавленное из души более сильным страхом.
— Никита! Возьми Степу и Кеху — осмотри двор. И смотри у меня, все проверь, а то есаул голову снимет! Да ямы выгребные не забудь, они в них любят прятаться!
— Сделаю, господин урядник, всех тварей исколем!
В ответ раздался веселый голос чуть пьяного человека, ибо бой зачастую хмелит лучше вина, и тут же послышался громкий лязг шашки, вынимаемой из ножен.
Григулеску похолодел, хотя казалось, что замерзнуть более уже нельзя. Теперь он знал, что спасения спрятавшимся солдатам не будет — казаки истыкают клинками солому и сено, пройдутся гребенкой по овинам и амбарам, заглянут везде — и сюда тоже.
Он словно наяву увидел острие пики, что с хрустом вошло в его грудь, приколов к земляной стенке, как жука булавкой. И моментально стало горячо, ему даже показалось, что в любой парной и то меньше жара.
В панике он разбросил руки, словно подраненная птица, и случайно ухватился ладонью за сноп камышовых будыльев, что нерадивый хозяин бросил в яму за ненадобностью.
И задохнулся от радости — то было спасение!
— Врешь, меня не найдешь, — прошептал капитан, сноровисто и почти без звука отломав довольно длинную трубку.
Подул в нее — так и есть, старая, потому и выбросили, но для него сущая находка, ибо дышать через нее можно. Он взял конец трубки в зубы и поднырнул под вязанку камышей, стараясь устроиться под ними так, чтобы трубка не торчала, а легла рядом с остальными будыльями.
Теперь нужно было долго и неподвижно лежать, не обращая внимания на начавший терзать тело холод. Это можно было и перетерпеть — жизнь она намного дороже…
— Твою мать!
Фомин уселся на полу, охватив дрожащими руками плечи — его прямо терзал холод, зубы выбивали чечетку и грозили рассыпаться в крошку. Как он ненавидел такие минуты, когда ослабевшее тело, отдав жизненное тепло, превращается в совершенную ледышку.
Но такова оборотная сторона любого чародейства или волхования, это только святые чудотворцы могли творить добро, не замечая изнанки. Впрочем, колдунам и прочим ведьмакам, нечестивцам всех мастей, действующих черной магией, плата назначалась намного дороже. И не телом, которое становилось вот таким ватным и беспомощным, а бессмертной душою, что намного хуже…
Семен Федотович оперся руками на пол и медленно встал на ноги, покачиваясь. И первым делом обошел кровать и коснулся ладонью щеки жены, что продолжала крепко обнимать Арчегова, прижавшись к нему всем телом и намертво держа ладонь на его лбу.
— Твою мать!
Ругательство повторно само сорвалось с его губ — Машенька превратилась чуть ли не в ледяную скульптуру. Не имея опыта в таких делах, как он, жена практически отдала все свои жизненные силы смертельно раненному генералу, своему собственному внуку.
Фомин прижал палец к тонкому запястью и после долгих поисков нашел пульсирующую жилку — та еле билась. Семен Федотович почувствовал, как волосы на голове встают дыбом, он до жути испугался за жену — потерять свою любовь и жизнь!
— Что же ты с собою натворила, девочка моя?!
Кряхтя и охая, цепляясь за стену, Семен Федотович добрался до двери и навалился на нее всем телом. От толчка та отворилась настежь, и Фомин упал бы, но его подхватили крепкие руки «сибиряка», который, тут можно было не гадать, занимался самым вульгарным подслушиванием, делом безусловно недостойным для офицера, но полезным и важным при его должности и полученным приказам.
— Маше грелок… горячих… больше… Мне выпить! Водки или коньяку. Стакан…
Фомин в несколько приемов, с неимоверным трудом выдавил из себя слова и с усмешкой поглядел, как из соседней двери выскочил «аристократ» с заспанным лицом и расстегнутым кителем, под которым виднелась белоснежная сорочка. Затем появился и ординатор Краузе — судя по измятому лицу, немец дрых самым беззастенчивым образом.
И процесс пошел — все трое сразу засуетились, забегали, вдавив Семена Федотовича обратно в палату, устроив его в мягкое кресло и сунув в руки чайную чашку с неплохим коньяком, хорошего средства для помятости лиц.
Машеньку офицеры бережно подняли и перенесли на соседнюю кровать как драгоценную ношу. А вот Арчегова они даже не тронули, очумело поглядывая на чуть порозовевшее лицо генерал-адъютанта, что дышал уже слышно и ровно, чуть ли не подхрапывал — такое ощущение, что человек просто уснул и видит
