«Ленка, привет!
Ты чего, с ума сошла? Я на тебя не обиделась, успокойся, параноик! Просто настроение раздрызганное, видеть и слышать никого не хочу. Боюсь, что мне опять какую-нибудь гадость скажут. Я сдуру Зинке пожаловалась, что меня плющит, и она предположила, что сейчас началась моя последняя жизнь. Типа, организм на износе и ведьмачить нормально не может. Не хочу в это верить, но никаких других вариантов в голову не приходит: у меня ведьмовство идет с перебоями. То нормально, а то вдруг раз – и тишина! Как будто во мне батарейка села. Будь я мирской, решила бы, что сглазили!
Дни одинаковые, как сигареты в пачке. Купила платье. Не помогло. Может, это все-таки быт меня сожрал?
Возраст себе померила. Лифчик закоротило, выдал тридцать три на шестьдесят. Это чего, на тридцатку с хвостом выгляжу, а по сути – старый пень? Таких цифр в природе не бывает! Помирать категорически не хочется, веришь?
Туплю со страшной силой: отправила Темку на родительское собрание, напрочь забыв, что он глухой. Особой разницы никто не заметил. Темка там передвинул какой-то шкаф, Анька говорит, что учителка была в восторге. С Анькой тоже проблем до фигища. Главная: она разговаривает. Про уроки, про училку, про подружек, про мульты какие-то дурацкие. Перебивать неудобно, а слушать – уши пухнут. Я Темчику завидую.
Вообще, касательно Аньки у меня есть одна мыслишка, но она на редкость дурная. Мне иногда кажется, что она меня ненавидит. И поэтому старается угробить. Идея бредовая, сразу говорю! Но, может, твоя мать ее в свое время каким-то фишкам обучила, из тех, что помнит по старым временам? Ленка, ты только не обижайся, я знаю, как ты к матери относишься, и знаю, что ты сама про такие вещи категорически не в курсе. Но ведь чисто теоретически она могла Аньке преподать вполне конкрет…»
«Сохранить черновик».
«Удалить черновик».
На изломе марта и апреля бывают дни, когда очень хочется оттолкнуться от лишенного ледяных нашлепок асфальта и взлететь в звенящий солнечный воздух. Желательно поближе к крышам, бликующим, как свежевымытые консервные жестянки. К проводам, которые подрагивают в такт замирающей душе. К птицам. Или к вершинам деревьев, к пока еще черным, довольно тощим веткам. Они похожи на черточки, которые кто-то провел толстым фломастером на голубом альбомном листке весеннего неба. Рисовать, кстати, в такую погоду тоже хочется. Или петь. Или стихи под нос мурлыкать – в ритме непривычно бодрого шага. Иногда шагать так же прекрасно, как и летать.
Весна похожа на инфляцию. Обесцениваются теплые свитера, теряют смысл шубы, и никто не принимает в расчет подлые шарфики. Коварные перчатки, чей несносный характер отлично рифмуется со словом «прятки», тоже утрачивают свое превосходство. Зато резко подскакивает в цене вид из окна, а еще больше – с пережившего оттепель балкона. Вместо скупого ассортимента гаражей, многоэтажек, проводов, трамвайных остановок, магазинов и казарменно-белых школ, из этих самых окон вдруг можно разглядеть пейзаж. Дымчатый (с погрешностью на немытые окна) и вполне живописный.
Отдерни занавеску, замри на пару секунд и получи искомое – хоть гравюру, хоть акварельный этюд, хоть лазурную вязь гжельского сервиза. Все зависит от того, к чему лежит душа – та самая, что трепещет на пару с засидевшейся дома занавеской.
Моя душа лежит сейчас довольно криво и вообще не на своем месте. В ней почти месяц живет страх. Или это я живу в нем, как в неуютной, случайной и бестолковой квартире, из которой нет возможности выбраться. Потому что, если выйдешь, то обратно не войдешь. Это страх собственной смерти. Страх бессилия.
Уже почти месяц я чувствую себя полудохлой рыбой, которую заморозили заживо. Иногда мне хочется, чтобы все побыстрее завершилось – особенно если в доме бардак и оба участка проблемами заросли по маковку. А иногда совсем даже наоборот, я за свое неказистое бытие цепляюсь. Потому что, даже слабая и никчемушняя, я все равно есть. И работа моя у меня есть. И семья – хоть и фальшивая немного, а моя. И весна – пусть чужая, выпавшая в этом году совсем другим адресатам, все равно существует.
Вон, уже небо созрело, налилось сочной голубизной. И теплые запахи прилетели – не то с юга, вместе с ветром, не то с первого этажа, где в магазинчик горячий хлеб завезли. Небо звонкое. Тренькает нежно, совсем как мой мобильник.
Незнакомый номер. Отлично, пусть будет сюрприз. Я не знаю, что у меня с силами, но простой человеческой радости в голос я всегда могу подмешать.
– Евгения Олеговна?
Евдокия Ольговна, если быть совсем честной. Но что с тебя, мирская, взять…
– Слушаю внимательно.
– Это лицей беспокоит. Вам сегодня надо подойти в учительскую, в половине первого.
Мне сегодня надо кофе купить. И не мешало бы маникюр сделать.
– А зачем?
– С вами хочет побеседовать Инна Павловна, – злорадно выпевает мобилочка.
– Да? А кто это?
По ту сторону телефона взяли и очень сильно изумились. Впали в ступор, как в анабиоз.
– Вообще-то, это классный руководитель вашей дочери. Третий месяц у нас учитесь, могли бы и знать…
У меня, вообще-то, жизнь как на подводной лодке: год за два, если не за девять. На борту этой лодки не было места для имени Анькиной классной дамы. Придется впихивать.
«…К 1 апреля 2009 года было проверено на наличие аргументов все попавшее в наше распоряжение личное имущество несовершеннолетней Собакиной Анны. Перечень предметов с подробной описью прилагается, см. стр. 4–11. Чего-либо напоминающего аргументы по внешним признакам или прямым функциям обнаружить не удалось.
