вас же Цирля дома живет…
– Цирля такой работой не занимается. Свободная кошавка… Ну а тайно ко?та в квартиру привести – это, как ты понимаешь, задача нереальная. И, пока мы варианты крутили, твой Артем сам этого зверя пригласил. Даже деньги за визит заплатить пытался.
– Кому, ко?ту?
– Нет, Мальцеву, заводчику. Он, кстати, работал почти вслепую. Я его слегка попросил за Аней приглядеть, – Старый замолкает. Прислушивается к чему-то. Явно не к бурчанию в собственном животе. Потом говорит непонятное: – Давит, а давно должно было выветриться.
– Это вы о чем?
– Об аргументе. Вы его из квартиры вынесли, а след никак не проходит, – отозвался Савва Севастьянович.
– А почему Темка с ними добровольно уехал? Вы мне не говорили, а ему говорили?
– Ему Фонька с Ростей наплели десять бочек арестантов. Одно вправду объяснили: если ко?т унюхает что ненормальное, надо это аккуратно передать нашим сотрудникам.
– Но почему он, не я?
– Дусь, если ребенок маленький в бумажки любит играть, а ему кто-нибудь купюру подсунет, он поймет, что это купюра? Для него это бумажка, с красивыми картинками. А вот если первокласснику, допустим, к картинкам денежку подкинуть, он, естественно, помчится ее тратить. На ерунду.
– То есть Темка младенец, а я – первоклассница? – По расстановке сил так оно и есть. Районная Смотровая и ученик мирского происхождения. Справедливо, но обидно. – С чего вы решили, что я эту куклу буду использовать?
– Какую куклу? Там ножницы Мойры должны быть. Ира ими пользовалась неоднократно. Последний раз в начале войны судьбу перекраивала. За детей просила. Заряд был маленький, на троих не хватило.
– Маня тогда погибла, Ленкина сестра… – Я начала что-то соображать: – Маникюрные? Савва Севастьянович, а как я не унюхала аргумент? Они же у меня в руках сто раз были?
Последний вопрос я задала уже по дороге в кухню. Старый поздоровался с читающим Димой, потом изумленно уставился на разноцветный капроновый кошмар. Ну не могла я на нервах ничего приличного сотворить!
– Неси, – приказал Севастьянович, мельком глянув на меня. За столом началась приторная беседа бездетного взрослого с сообразительным ребенком: – Анечка, скажи, пожалуйста, а что ты больше всего на свете любишь?
Ножницы валяются там, где я их кинула, – среди тетрадок, фломастеров, устрашающих пластмассовых пупсов и прочей ребяческой дребедени. Казалось бы – протяни руку и возьми, в этом нет ничего страшного. Я смотрю на письменный стол так, будто его поверхность покрыта бронированным стеклом, горным хрусталем или многометровой толщей льда, разбить которую в одиночку нереально.
Оказывается, у страха и малодушия бывает не только вкус (ядреная желчь, которую все труднее сглатывать). У них есть форма. Длина, ширина, вес. И символическое значение. Эта посеребренная безделушка воплощает все нереализованные желания. Если я правильно помню то, чему меня учили в Шварце, то тут лежат «ножницы Мойры», способные приносить добро не мирским, а нам самим. С помощью этой безделушки можно отвадить гибель от себя и перевести ее на другого, можно перерезать разные нити судьбы и вполне реальные цепочки на дверях. Можно загадать практически любое желание, и оно абсолютно точно сбудется. В общем, универсальный инструмент, примерно как отвертка у мирских – которой и замок взломать можно, и бутылку с вином открыть, если знать, как именно. Я вот не знаю.
За окном, на дрожащем от ветра проводе, звонко негодуют птицы. Кажется, скворцы… Они тренькают, обсуждают свои жутко важные проблемы, разбивая мрачное торжество момента. «И чего бы ты пожелала?» – птичьим голоском интересуется мое любопытство. «Выспаться! И сделать так, чтобы мне никогда не было страшно. Ни за Аньку, ни за Темку, ни за себя. Вообще никогда». «И все?» – изумляюсь я собственной примитивности. «У меня есть все, на самом деле. Мои живы, здоровы, сыты. Есть немножко желаний, но по мелочи. Чтобы Темка не мучился от глухоты. Чтобы Анька по матери не тосковала… И потом выросла бы в хорошую Сторожевую. Чтобы на территории все было правильно…»
Скворцы-воробьи за окнами продолжают возмущаться. Можно подумать, что им ответ не понравился. «Никого, случайно, не забыла?» – «Ленку! Марфу несчастную! Мирских… тех, из соседнего подъезда, это фамилия у них такая. А еще…» – «А себя?» (Может, если бы ножнички могли разговаривать, они бы именно таким голосом щебетали?) – «А чего себя? Ну я хочу на Аньку не сердиться. Она мне говорила и писала, что меня ненавидит. Я знаю, что это неправда, а все равно ее за это простить не могу. А еще Саня. Хочу его могилу найти. Так же бывает, правда?»
Птицы перестают орать и срываются в синь. Провода качаются беззвучной струной. Я оглядываюсь на ножницы с такой ненавистью, будто я их украсть пыталась, а меня на месте преступления поймали. Они совем не раскаленные. И не мертвецки-холодные. И весят сколько обычно.
На полу сопит ко?тище, за столом Анька и безотказно-бесцветный Дима играют в странные карты, к которым примагничены пластмассовые зверюшки. Рядом на всеобщее обозрение выставлена фляжка темного стекла.
– Дусь, ты там желания загадывала? – улыбается Старый. Знает, что я ему не вру. – Зря. Безделушка пустая уже. Твой младенец постарался. – Он кивает на Аньку, которая сосредоточенно возит по столу веером лакированных расписных карточек. – Ты такой аргумент видишь второй раз в жизни. А я с ними наработался…
– В Темное время? – не выдерживаю я, вместо того чтобы спросить «почему во второй».
Старый кивает:
– Там цикличный вариант. После применения инструмент разряжается, лежит, ждет, когда его покормят страхами. Дусь, ты же ножничками этими пользовалась?
Сейчас очень сложно ответить правду. А еще сложнее смотреть на Аньку, которая продолжает свою странную игру, не замечая, что жаркий парик давно съехал.
– Раза три. Но я их на место клала, Ань.
Старый проводит пальцем по круглому колечку: то ли погладить пытается, то ли отпечатки стереть:
– Ты ими хоть раз до крови резалась?
– Да каждый раз почти, когда заусенцы подстригала, – сухим шепотом признаюсь я.
– Аргументу нужно хорошо питаться. Причем не мирскими, а кем-то из наших. Он тебя с двух сторон жрал. Крови твоей попил, а потом надеждой и уверенностью закусил.
– А почему именно у меня? Я одна, что ли, эту гадость в руки брала?
– Не одна. Ты, с точки зрения аргумента, выглядела овцой. Ну тельцом невинным. Инструмент трогала, а о его предназначении не знала. Вот он тобой и питался, причем с удовольствием.
Я очень хочу узнать, что бы произошло, если бы я была в курсе про суть ножниц. А вместо этого интересуюсь:
– А Марфа знала? Они же у нее дома лежали? – Я впервые за последние дни упоминаю об Анькиной матери вслух. Но Анютка даже плечами не пожимает. Кидает на стол карточки и тянется к сине-золотистой чашке.
– Погоди немного, – говорит Дима, отодвигая от нее чай. Наверное, у него свои дети есть, вот он и боится, что Анька ошпарится.
– Про Марфу – точно не скажу. Она уже себя не помнит. А ребенок об этом знал. – Он говорит о присутствующей здесь Аньке как о чем-то неживом или готовом стать неживым. Как о Марфе перед Казнью. – Но использовать в открытую то ли боялся, то ли не хотел. А вчера она взяла и перекроила судьбу.
– Кому?
– Дуся, – Старый словно не слышит вопроса. – Скажи мне на милость, где вы их вообще держали? Мы у тебя квартиру перетрясли, на обеих территориях все схроны проверили. Вы их куда прятали?
– Да никуда. Я сумку с барахлом у Аньки в лицее забыла. Пришла к учительнице побеседовать, психанула и смоталась оттуда. А потом в собаку перекинулась, а там хвост не отваливался. Ну я задергалась и не вспомнила. Она мне их только вчера отдала.
