– Извините, Рахматуллин. – Я сверяюсь с висящим у двери списком. Как-то он не похож на татарина, если по фамилии судить.
– Сейчас позову… – Он поворачивается ко мне спиной. Видна жилетка крупной вязки. Все одежда серая, не очень четко можно разглядеть. Значит, точно с фотокарточки: – Саша! К вам женщина пришла!
– Спасибо! – запоздало кричу я в щель. Наверное, коридор широкий, эхо дробится сильно, как в арке высотного дома.
– Иду-у-у-у!
Или «Да ну»? Показалось? Не расслышала?
Я знаю, что за моей спиной сейчас есть лестница – серая, двухпролетная, ведущая высоко вверх. Там стоптанные узкие ступеньки, такие бывают в южных городах, их называют «трапы». И если я обернусь или отшатнусь – окажусь на этом «трапе». На свободе. Цепляюсь пальцами за дверную скобу. Она не ледяная, а очень теплая. Гладкая, затертая. С закрашенными коричневой краской винтами и с заслонкой от личинки «французского» замка. Обычная дверная ручка, до войны на многих дверях такие были.
– Кто тут?
Фотокарточку я сберегла, а голос, оказывается, смогла забыть. Думала, он глубже будет, солиднее. А он почти молодой. И сам Саня тоже молодым выглядит. Только глаза за стеклами круглых очков проступают нечетко.
– Ева? Уже?
– Нет. Я на минуту. Мне по делу…
Дверь приоткрыта не полностью. Между нами – ржавая цепочка. Натянута неплотно, дребезжит, мешает разговору. Она болтается как раз на уровне лица. Ее не снимешь, не порвешь. Только разрежешь – маленькими серебристыми ножничками, так похожими на простые маникюрные. У меня их нет. Я внутрь не попаду, а он наружу не выберется. И руки тоже не протянет – нельзя. Закон миров. Эта граница не на замке, а на простой дверной цепочке. Кто бы знал, до чего мне страшно смотреть на ржавые звенья. До чего уныло они качаются.
– Как ты там, Ева? Как вообще… там? – Серый силуэт. Одежда – как на фотоснимке. Там он улыбался, а сейчас нахмуренный. Понимает, что я без причины сюда бы не пришла.
– Я хорошо. Я с тобой разговариваю часто, вспоминаю и…
– Знаю. Спасибо. Те, которых некому помнить, выцветают очень быстро.
– Растворяются?
– Уходят в небытие… – объясняет он.
А я смотрю, как у него подбородок сейчас шевелится, и думаю, что вот, это единственный знакомый мне мягкий подбородок. У Темчика, например, скуластое лицо, да и у многих других – тех, кого я помню, физиономии похожи на сильно мужественный утюг. А тут мягкий овал. И лоб высокий – из-за тогдашней прически. Сейчас таких лиц не бывает.
– Там плохо?
– Там совсем по-другому… – И он замолкает. А я понимаю, что по имени его назвать не смогу. Уже никогда, наверное.
– Ты понимаешь, у меня есть сын. Еще дочка, старшая, но с ней все в порядке. А с Саней… Это я его из-за тебя так назвала.
– Спасибо. – Он улыбается. Совсем как раньше, когда живой был. – Ты же в приметы не веришь? А это хорошая примета на самом деле.
– Ведьмам не положено, – вздыхаю я. – А я…
– А я про тебя знаю… – И снова улыбка. Темно-серыми губами, под которыми грифельно блестят светло-серые зубы.
Наконец-то вздыхаю. Тут воздух другой, его в первую секунду очень страшно глотать. Потом забываешься, привыкаешь. А сперва неловко.
– Ева, время идет… – Он тянет руку – аккурат до дверного косяка. Дальше ладонь замирает. Упирается в невидимое и в неведомое – как в очень прозрачное бронебойное стекло.
– У меня просьба. У меня сын. Понимаешь? – Я не смотрю на протянутую руку.
– Болеет? Серьезное? Я помо… я попрошу за него. Ты этого хочешь?
– Ты же атеистом был, – хмыкаю я, мысленно дописав слово «помолюсь».
– Смерть заставила… – мирно улыбается мой покойный муж.
Оказывается, шутить можно и здесь, на границе миров. Ну а что еще нам остается – я внутрь не попаду, по крайней мере в ближайшие лет сто или хотя бы пятьдесят, пока дети не вырастут. А вот он может обратно. Если захочет.
– Так тебе в этом помочь надо, Ева?
– Спасибо. Не совсем. Ты… Тебе же тут заняться особо нечем?
– У нас тут вечность. Занимайся чем хочешь.
– Санаторий, однако. Знаешь, а меня теперь Женя зовут. Евгения. Тоже немножко Ева.
Он улыбается. Не грустно и не радостно. Так умеют те, кто остался лишь на снимках.
– Саня, ты не мог бы стать Хранителем? Пожалуйста. Нам очень надо. Нам… мне…
– Ну плакать-то зачем? У тебя платка с собой нет, а я тебе свой не передам.
У меня есть платок. Даже десять штук – розовые, бумажные, в прозрачной обертке с бабочками и клевером. Анюткины.
– Санька ведьмовской ребенок. Я ведьма, а…
– А твой муж ведьмак? – все так же легко и весело спрашивают у меня.
– Ведун. Это разные понятия. Муж ученик еще, по многим сутям мирской. А по некоторым нет. Поэтому мы не знаем, все ли с Санькой нормально? Ну с Санькой-младшим, если ты старшим будешь…
– Попробую. Поговорю с… – Он замирает, потом произносит неразборчивое, слегка привычное, но все- таки странно звучащее имя. – Если отпустят, то… Он младенец у тебя?
– Побольше. Через месяц два года исполнится. Я в новогоднюю ночь умудрилась, прямо в полночь. Можно было не только дату рождения выбрать, но и год. Представляешь?
– И вы, конечно, первым января записали?
– А как ты догадался? – Оказывается, я давно не держусь за ручку двери. Стою, прислонившись к косяку, даже сигаретную пачку верчу в кармане.
– Ева… Женя… я же тебя знаю. Знал. Ни капли не изменилась.
– Это хорошо или плохо?
Он оборачивается на звонкий грохот. Где-то в глубинах коммунального коридора уронили медный таз для варенья. Причем явно на старый велосипед. Потрясающий звук. Давно такого не слышала.
– Ева, время. Это… ну, тебе сигналят, в общем.
– Так ты согласен в Хранители?
– Попрошу. Если не получится, то просто за вас просить буду. Сильнее обычного.
– Сань, ты тогда попроси, пожалуйста. Он не говорит почти, задержка речевого развития.
– С речевым – это не к нам, а к логопеду. В поликлинику своди, пусть специалист посмотрит, – строго отзывается он. И я разве что не лезу в карман за блокнотом, чтобы записать рекомендацию. Хотя тут все серьезнее, чем на приеме у доктора.
В глубинах коридора дребезжит телефонный аппарат. Так звон будильника в сон вплетается. Если это сигнал для меня, то он второй, а везде полагается еще и третий.
– А ничего, что у меня потом было столько разного? Ты не сердишься?
Он открывает рот, чтобы ответить. Не поймешь, головой мотать собрался или кивать? Но тут звон прекращается, звучит высокий женский голос:
– Столяров! Сан-Сергеич, к трубочке тебя! Или давай скорее, оттуда вызывают!
– Строго как у вас… – Я снова улыбаюсь.
– Просто дисциплина и порядок. Ева… Евгения, хорошая у тебя жизнь получается. И дети тоже хорошие.
Я не успеваю поблагодарить – дверь захлопывается. Сама. Без всяких движений. Быстро. Как будто она бумажная была, и ее сквозняком сдуло. А она и вправду бумаж… то есть уже не дерматиновая ни разу, и
