останется на той стороне до самого утра. Кто бы ни кричал на этом берегу, — по своему ли делу либо по государеву, — никто не отзовется. А за ночь твои подводы успеют добраться до условленного места, и мы их там найдем.
— Именно так ты договорился с логофэтом Стырчей?
— Да. А Стырча — хозяин своему слову. Скажи он тебе, что за ночь построит церковь, значит, непременно построит.
— Попридержи язык, любезный. Нос у тебя больно красный.
— Так это я на радостях, что служу тебе, батюшка. Со вчерашнего дня пребываем мы с моим монахом в честном питейном доме — празднуем государеву свадьбу.
— Он не догадывается ни о чем?
— Где ему догадаться, отец родной, когда он беседует с Дрэгичем? Дрэгич умеет отговариваться. Это раз. А потом сам же горазд тянуть за язык других.
— Ну, не проболтался его преподобие?
— Сболтнул, что отправляют новую грамоту боярину Миху. Неизвестно, кто повезет ее в Польшу. Может статься, сам отец архимандрит повезет ее и вручит его светлости королю, прося выдать боярина.
— Сказал ты ему, что король выдаст его?
— Сказал, что король непременно выдаст боярина. Но чернец лукав: не хочет верить. А все же посол от господаря повезет грамоту. Не позже чем через неделю.
— Что ж, это хорошо. За неделю успеем управиться с божьей помощью.
Дрэгич рассмеялся:
— Божья помощь в твоей силе и нашей удали.
— Удаль должна дружить с умом, Дрэгич. Как писано в книге некоего ритора: «Витязь, именуемый Смелостью, должен скакать на старом коне Благоразумия».
— Истинно так, господин.
— Люди твои готовы?
— Готовы. Старые рубаки. Теперь они очистили сабли от ржавчины. В нынешние времена трудно стало им промышлять.
— Уж не велел ли ты им ждать в корчме?
— Возможно ли, батюшка боярин! Я не забываю твоих приказов. Размещены они по разным квартирам. Ни один не знает об остальных. А вечером, когда запылают смоляные котлы на стенах крепости, они соберутся позади Рэдэуцкого почтового стана. Там я проверю, каково у них оружие и кони. По уговору каждому выдано по злотому. Вечером получат по второму. А еще по три злотых получат, как только переедут за рубеж.
— Велел ты им оставаться трезвыми?
— Велел. Так что они будут в самый раз.
— Хорошо, когда так.
— Так ты, батюшка мой, больше не гневаешься на меня?
— Нет. Иди и будь начеку.
— С богом, — шепнул Дрэгич и, осенив себя крестным знамением, поклонился своему господину.
Хотя Никулэеш ходил еще в нижних чинах среди служилых бояр, родичи у него были знатные. Его любили и баловали, прощая проделки последнего времени. Более того, об иных его подвигах боярыни говорили с похвалой, ибо, по их сведениям, любовные и питейные страсти находят прощение у самого творца небесного. Тем более следовало прощать эти слабости житничеру Никулэешу Албу, что был он мужем весьма видным и красивым. Молдавским женщинам всегда нравились отвага и шалости молодых людей.
Поэтому житничер отправился искать товарищей не в дом, куда ему по чину полагалось идти. Попал он в дом его милости Дажбога, великого кравчего и правителя котнарских виноградников. Сам кравчий находился во дворце, где он должен был наполнять золотые кубки господаря-жениха и царевны-невесты. Но родичи его были в сборе и уже приступили к трапезе. Боярыни радостно встретили Никулэеша Албу. Иные из тех, что постарше, велели тут же знаменитому в то время в Сучаве цыгану-лютнику по имени Кострэш спеть любимую песню бояр-забулдыг:
Никулэеш Албу недолго задержался в доме кравчего. Беспокойство, томившее житничера, гнало его с места на место. Немного погодя он спешился во дворе его милости логофэта Томы. За трапезой сидели одни седые бородачи. Справа от логофэта Томы восседал сам Яцко Худич.
Житничер поклонился с порога высокородным гостям, покорно улыбнулся дяде — логофэту Томе, затем перешел в палату, где пировала женская половина. Понимал, что здесь должна была находиться и княжна Марушка: кто знает, может, она сегодня встретит его ласковее, чем обычно.
Дочь Яцко была действительно там и с хрустом грызла сладости. Увидев его, насмешливо улыбнулась, сверкнув белыми зубками.
— Кого ты ищешь, честной житничер?
— Сказал бы, княжна Марушка, да слишком много вокруг ушей слушает нас.
— Тогда пойдем поближе к матушке, чтобы услышала только она.
— А я хочу, чтобы слушали меня только ушки, украшенные смарагдовыми серьгами.
Княжна Марушка прошла мимо зеркала, висевшего у окна, и краем глаза проверила, идут ли ей серьги. Убедившись в этом и во многих других своих прелестях и предоставив Никулаэеша вниманию других боярынь и боярышень, она покинула собрание и вышла на крыльцо посмотреть, какая на дворе погода. Под чистым небом расстилались вольные просторы. Но с севера набегало студеное дыхание ветра.
Продрогнув, она собралась было вернуться в горницу, но тут, звеня шпорами, к ней торопливо подошел Никулэеш Албу.
— Княжна Марушка, — проговорил он взволнованно, — дай мне ответ на те слова, что я тебе столько раз говорил.
— Какие слова? Не припомню что-то.
— Хочешь, чтоб я их повторил?
— Не надо. Все равно не успеешь. Мне пора возвратиться к матушке.
— А ведь ты нарочно вышла, чтобы мы могли поговорить с глазу на глаз. За что же ты караешь меня?
— Дивлюсь твоим словам, честной житничер!
— Ты же знаешь, что люба мне. Я же говорил тебе.
— Знаю. Отец говорит, что я не должна тебе верить. У него иные мысли. Гневается за тот случай в лесу около Кракэу.
— Там были разбойники.
— Нет, то были слуги твоей милости. Только простолюдинкам лестна такая любовь. А мне бояться нечего: меня никто не может украсть.
— Зачем ты так со мной говоришь, сердце надрываешь?
— Говорю, как и подобает говорить с человеком, совершившим подобный поступок. Будь еще доволен, что отец не пожаловался государю.
— Действительно, не понимаю, зачем он не пожаловался. Сразу бы стало ясно, что я ни при чем.
— Не жаловался, оттого что я воспротивилась.
— Значит, я тебе не противен?
— Нет, Никулэеш.
