и прыгнут с парома. Стоит лишь одной броситься, вслед за ней кинутся в воду и все остальные. Держите его хорошенько, завяжите ему рот поясом. Когда прибудем в Исакчу, отведем его к судье.
Безумный тоже понял, что его крик может напугать овец и лошадей, и прежде, чем к нему успевают подойти и завязать ему рот, он сам засовывает себе в рот шапку, но острые его глаза зорко следят за всем, что происходит на пароме. Басурмане, которым велено утихомирить его, собираются выполнить приказ. Они стягивают с себя бурнусы (дождь уже стихал). Блестят их черные бритые лица, сверкают белые, как слоновая кость, зубы, рукава халатов засучены по локоть. Они начинают ощупывать и обыскивать Ждера с ног до головы, особенно тщательно роются в поясе. Ждер раскинул руки, поняв, что они ищут. Георге Ботезату взял у него шапку, которая уже была не нужна: безумец теперь молчал. Порывшись у Ждера за пазухой и не найдя ничего, магометане повернулись к Ботезату. Тогда безумец снова завопил и, вырвав шапку из рук своего спутника, опять заткнул себе рот. Оба арапа рассмеялись над тронутым, встряхнули своими курчавыми головами, так что блеснули серьги в ушах, — и стали тщательно обыскивать Татару. Когда они крикнули своему старшему, что ничего не нашли, тот рассердился:
— Как это вы странствуете, ничего за душой не имея?
— О почтенный начальник, — сокрушенно ответил Георге Ботезату, — было у нас несколько веницейских золотых, но сегодня мы повстречали служителей подобного солнцу светлейшего султана Мехмета.
— Очевидно, это были люди Джафара, — заметил чауш. — Кто был у них старшим? Чернобородый с изувеченной левой рукой?
— О нет, почтенный начальник. Старшим был муж седой как лунь. Муж, боящийся бога, ибо он сохранил нам жизнь.
— А на что ему ваша жизнь? — развеселился турок.
Снова пошел проливной дождь, но ветер утих. Арапы и их предводитель сгрудились под навесом. Гребцы изо всей мочи налегали на весла, чтобы поскорее избавиться от водопада, низвергающегося сверху, и от потока, бурлящего внизу. Паром причалил к берегу Исакчи; одни арапы быстро пришвартовали его, другие перекинули сходни, по которым под крики и улюлюканье стали спускать овец на берег, залитый водою.
Неожиданно тучи разорвались, и в просвет между ними проглянуло солнце, чтобы посмотреть, что происходит в Исакче.
А в Исакче гуртовщики спешили сбить овец в одну большую отару и отогнать ее ниже по течению — в местечко неподалеку от Волчьего Леса, или, как называли его теперь новые хозяева, от Куртормана. Там их уже ждали чабаны в чалмах, чтобы подоить овец. В Исакче все было хорошо налажено.
До вечера еще оставалось немало времени. С минарета муэдзин напоминал правоверным о том, что нет бога, кроме Аллаха, а Магомет пророк его. Он выкрикивал слова протяжно и гнусаво, и пение его скорее напоминало плач. Ждер глядел на него снизу, широко раскрыв рот, не упуская, однако, из вида ничего, что творилось вокруг. Георге Ботезату приводил в порядок вьюки и седла. Главный, тот, что распоряжался на пароме, перепрыгивая через лужи, поспешил к открытой террасе, на которой, поджав под себя ноги, восседал седовласый кади с округло подстриженной бородой. На нем был синий шелковый халат с белыми полосами и ярко-желтая чалма. Под рукой у него, прислоненный к глинобитной стене, стоял посох. Посох этот представлял собою не только знак власти — иной раз кади пускал его в ход, карая виновных.
— Какие новости в земле гяура, Искандер-чауш? — спросил кади. — Погоди, не отвечай, — добавил он и трижды хлопнул в ладоши.
В дверях показалась толстогубая голова арапа.
— Принеси две чашки кофе, — приказал кади. — Да смотри, покрепче и послаще. — И добавил, ибо не любил ограничиваться кратким приказанием: — Ты слышал, Али?
— Я слышал, повелитель, — ответил арап.
Не успели они сосчитать до десяти, как поднос с чашечками кофе уже стоял на ковре.
— Теперь поведай, Искандер-чауш, каковы дела в земле гяура? Сними туфли и сядь на ковер, затем говори.
— Хороши дела, — поклонился чауш.
— Прежде сними туфли, Искандер-чауш, а потом рассказывай.
— Поступлю, как повелеваешь, кади, — подчинился чауш. — Дела хороши. Мы нашли отару и забрали из нее пятьдесят овец.
— Прежде сядь и отпей кофе, Искандер-чауш, — повторил кади, — потом расскажи все как было.
— Повинуюсь, Солиман-кади, и преклоняюсь пред тобою, благодарю за бесценный напиток. Повелитель, мы взяли из стада пятьдесят овец, пригнали их к парому и перевезли сюда. Однако в пути нас застиг ливень, и мы чуть было не утонули. Согласно твоему повелению, Солиман-кади, мы не причиняли вреда жителям, ибо мы живем в мире. Нам нужны овцы, а не люди. Неверных мы отогнали кнутами, а с овцами обращались бережно. Овцы дойные и хорошей породы. Породистую овцу сразу узнаешь: и по шерсти, и по жирному курдюку. А еще у нас на пароме очутился безумец. Он словно с неба свалился.
— И что вы с ним сделали, Искандер-чауш? Я желаю его видеть.
— Я привел его сюда, дабы представить его на твой суд. Мы владеем саблей, но не умеем вершить суд. Мы могли либо зарезать его, либо бросить в воду. Мы не зарезали его, он ничего плохого нам не сделал. Мы не бросили его в воду — хотели привести к нашему кади. Все время, пока мы плыли через Дунай, он кричал и скрежетал зубами. Потом успокоился. А сейчас я вижу, что он уже здесь, на площади.
— Который?
Старик указал пальцем:
— Вот этот, что стоит перед твоим домом, почтенный кади.
— Тот, что держит лошадей?
— Нет, это слуга.
— Тогда, должно быть, тот, с непокрытой головой. Человек молодой и пригожий, не похож на сумасшедшего.
— Вот именно. Стоит спокойно и смотрит на нас.
Солиман-кади отодвинул поднос с чашечками и положил руку на посох.
— Вели ему приблизиться сюда, — сказал он Искандер-чаушу.
Чауш подал рукою знак чужестранцам, приказывая обоим подойти.
Именно в эту минуту безумец воздел глаза вверх, дабы разглядеть меж солнцем и Дунаем стаю белых чаек с черными крыльями, — они резвились в солнечных лучах, испуская крики, подобные женским; а потом словно смеялись протяжно и призывно, как смеются иные бесстыдницы. Поэтому по своей дурной привычке молдаване и называют этих чаек «курвишками».
Ботезату, державший коней, подтолкнул сумасшедшего к террасе, на которой восседал кади. Затем, оставив лошадей, подошел поближе, чтобы переводить вопросы и ответы.
— Кто вы такие?
Ботезату пошептался о чем-то со своим товарищем.
— Почтенный кади, — обернулся он к судье, — я ничего не знаю об этом человеке, ибо увидел его только тогда, когда он пересчитывал овец. Он делил их между пастухами, приказывая каждому убираться куда глаза глядят, и как можно скорее.
— Он что, безумный?
— Нет, не безумный, почтенный кади, он хозяин овец. Его овцы меченые; левое ухо надрезано ножницами. Когда, божьей волей, он попал на паром и узнал своих меченых овец, он так опечалился, что хотел броситься в Дунай.
— Вот как? — удивился кади. — И ты говоришь, что ты не его слуга?
— Нет, не слуга, мне просто жаль его.
— А что ты делал, когда он пересчитывал овец?
— Я, почтенный кади, хотел купить пять овец, чтобы справить крестины у нас, в селе Мынзэтешть. Я отобрал пять овец и заплатил веницейский золотой. Мы сели на коней и отправились к Филиповой кринице, — там должен был ждать меня тесть с подводой, чтоб погрузить овец. Но когда мы добрались до
