— А кто же?
— Не знаю. Другие.
— Какие еще другие? Уж не я ли так говорила? Награди ее господь за добро, которое она мне сделала.
— Боярыня Илисафта, — проговорил конюший, поворачивая к ней голову и хмуря брови, — оставь ты этот столб. Гляди на меня, а не на него. Следовало бы мне носить при себе бирку и делать на ней зарубки каждый раз, когда коришь меня моими грехами и проказами. Сегодняшний укор пришлось бы отметить тысячной зарубкой. Мне даже не приходится исповедоваться отцу Драгомиру. Святой отец знает заранее все из твоих уст. И не только то, что было, но и все выдумки твои в придачу. Когда является отец Драгомир исповедовать тебя, ты держишь его полдня. Так что меня он издалека благословляет и сразу отпускает. Столько мне досталось от тебя упреков, что господь, наверное, уготовил мне мученический венец в вертограде небесном. Уж оставь ты этот грех мой, пусть он почиет себе вечным сном.
— Не гневайся, конюший, — проговорила со слезами боярыня Илисафта, обращая к мужу глаза, все еще красиво очерченные черными бровями. — Положено мне проливать слезы за усопших п получивших прощение грехам своим и заказывать священнику поминальные молитвы. А к имени-то ее и не знаю. — И не надо тебе его знать.
— Ох, всегда на мне вся вина и все печали. Ведь это я дрожала и плакала, когда ты скитался по чужим землям. И каждый раз, когда ты уходил на ратное дело с государем, я страшилась, что от тебя останется одно воспоминание; и каждый раз, когда дьячок наш Памфил читает в книге зодиака о грядущих смутах и бранях великих между царями, у меня сердце леденеет и я теряю сон, думая о моем муже, о его службе и заботах. С шестнадцати лет люблю его и всегда закрывала глаза, когда он меня ласкал. А теперь вот дожила до таких слов.
— Какие еще слова? Погоди лить слезы, боярыня, матушка моя. Женские слезы растравляют горе мужчин.
— Хорошо, не буду плакать. Только я хочу знать имя той татарки.
— Боярыня Илисафта, вот уже пятнадцать лет я собираюсь завести ту самую памятную бирку. С завтрашнего дня засуну ее за пояс, так и знай.
— Слышала не раз. Завтра приедет господарь. Так что уж отложи на послезавтра. А пока суд да дело, подскажи, как мне наказать этого злодея, который все не едет.
— Этот злодей скачет по дороге и знай поет себе песни.
— А я тебе говорю, честной конюший, что ему боязно.
— Быть того не может. Кровь-то у него моя.
— А ты не возносись. Дитя остается дитем и боится. Я говорила тебе — не посылай его. А ты послал.
— Вот диво! Это я послал его? А кто меня об этом просил? — продолжал конюший, отворачиваясь и глядя на крылечный столб. — Кто меня уламывал и так и эдак послать мальчонку, авось попадется на глаза государю и удостоится его милости? Хотел бы я знать, кто меня просил? Может, тебе это известно, боярыня Илисафта?
— Что-то не припомню, чтобы я тебя просила. Помню, как ты повелел ему сесть на коня. И крикнул в дом, чтобы ему положили еды в седельную сумку, и еще крикнул, чтобы конюшиха не забыла дать парню самый красивый кунтуш и шапочку; и служителям ты повелел хорошенько протереть пегого. Теперь вот бери мальчика за руку и веди к накрытому столу. Свечи горят уж три часа.
— Я вижу, мне в самом деле придется взять его сейчас за руку, привести к тебе, а ты посадишь его к себе на колени и будешь петь ему колыбельную, как сосунку.
— Я уже слышу, что он едет с братом. Узнаю его голос. Кто это тут говорил, что моего сына томит страх? Пусть повторит эти слова!
— Где он? — вскрикнула сама не своя боярыня Илисафта.
По волнение ее длилось один миг. Встрепенувшись, она тут же соскочила с лавки и кинулась бежать по темной дорожке, обсаженной липами. Из сараев вышли служители со смоляными светочами. Первой предстала удивленному взору конюшихи огромная тень Симиона, Большого Ждера. Высунув голову из-под руки Симиона, смеялся Маленький Ждер. Конюшиха обняла его, прижала к груди.
— Отец тревожился, как бы ты не заробел в ночном пути, — ласково приговаривала она.
Из всех дивных чар, прославивших в молодости конюшиху и покоривших некогда сердце Маноле Черного, дольше всех сохранился у нее голос, подобный чистому звуку серебряной струны. Это был молодой, обаятельный голос, и юноша, ласкаясь к матери, привык подражать ему. Но именно голос боярыни Илисафты стал теперь орудием пытки для конюшего в те дни, когда он оставался наедине со своей женой в просторных сенях. В опочивальню боярин входил только после того, как боярыня засыпала. Случалось иногда, что она просыпалась, и тогда до поздней ночи лились рассказы и укоризны. В отчаянии конюший хватал со стола песочные часы и уносил их прочь, чтобы не видеть, как долго тянется его мученье.
— Хорошо съездил? Ничего не стряслось? — расспрашивала боярыня Илисафта.
— Но юноша не мог ответить: нос его утопал в кружевных оборках на полной и мягкой груди конюшихи. А она говорила, склонив над ним голову в высоком повойнике, покрытом белым платком:
— Вот так же томилась я и в тот раз… Сколько лет прошло с той поры. Пять лет сегодня исполнилось. Тоже в день вознесения господня. Помнишь, ты отправился в горы с татарином. Ему надо было добраться до овчарни. А с тобой приключилось невесть что. То ли заблудился, то ли злая мгла тебя обволокла. Татарин испуганно таращил на меня глаза, что плошки. Мы тут же подняли цыган плетями. Они обыскали всю Широкую Долину, поднялись до Кэлмэцуя и до Плая, а потом спустились через Волчий Лог; дошли даже до Чертовых Топей. Тьфу! Тьфу! Тьфу! С нами крестная сила! И нигде тебя не нашли.
— Как же могли его там найти, когда он был дома? — весело прогромыхал конюший.
— Кто же мог знать, что он залез на сеновал?
— Верно. Никто не мог знать. Поди сюда, парень! — велел Маноле Черный.
Ионуц смущенно вырвался из объятий конюшихи и сбежал в сени, потирая нос.
— Тут я, батя.
— Вижу, что тут. Что повелел сказать государь?
— Завтра прибудет.
— Хорошо. Поди съешь три пирога, испеченных конюшихой. А потом ложись. Ничего не говори. Ничего не рассказывай. Завтра чуть свет надо быть на ногах. Понял?
— Понял, батя.
— Ступай.
Паренек облобызал руку отца и прошел в освещенную большую светлицу. Конюший, хмуро насупя брови, проводил его взглядом.
— Ох, честной конюший, — жалобно заныла боярыня Илисафта, — не могу понят ь, отчего ты так суров с дитятей.
— Мужчина он, а не дитя, конюшиха…
— Беда могла с ним приключиться.
— Никакого дьявола с ним не могло приключиться.
— Тьфу, тьфу, тьфу! С нами крестная сила! Вот таким ты был всегда: тираном бессердечным.
— Да, был таким. А парню не мешай спать.
— Не гневайся, честной конюший, — сладко улыбнулась конюшиха. — Я его только накормлю, ведь все давно приготовлено. Постель постлана. Подушку я перекрестила — благословила мальчика на крепкий сон. Лампада затеплена, богородица увидит его.
— Илисафта, оставайся тут. Ионуц уже не младенец, не смущай его.
— Ты всегда тиранил меня, — сказала конюшиха, всхлипывая и глотая слезы. — Не бойся, я к нему не пойду, — солгала она с истинным наслаждением. — Какое мне дело до ребенка, которого ты принес бог знает откуда и оставил на пороге? Мало у меня и без него забот! Завтрашний-то день какой тяжелый! Знать бы хоть, какого роду-племени та женщина, о которой мы говорили. Так нет же, ничего не известно.
Конюший, не говоря ни слова, встал и скрылся в тени, окружавшей дом, под сенью лип и пристроек. На его гневный голос тут же сбежались служители. Боярыня Илисафта беспрепятственно прошла к Маленькому Ждеру и ласково напутствовала его на сон грядущий. После того как он прошел в свою
