опочивальню, она долго думала, не окурить ли его дымком паленой волчьей шерсти. Быть того не могло, чтобы дитя не убоялось чего-нибудь в дороге.
— Что бы там ни говорил его милость конюший, — озабоченно и вместе с тем удовлетворенно бормотала она, — немало еще утечет воды в Молдове-реке, прежде чем у мальца вырастут усы и окрепнут кости. Ему еще нужно теплое гнездо. Кто сказал, что князь Штефан призовет его ко двору в Сучаве и сделает товарищем княжича? Сам он это сказал? Или кто-нибудь другой? Скорее всего конюший выдумал это нарочно, чтобы подразнить меня. Слыханное ли дело — увести ребенка из родного дома! И зачем ему ехать? Кто его накормит? Кто обстирает? Кто спать уложит? Да уж и князь, видать, не от великого ума надумал уводить детей из родного дома… Будь он женщиной и матерью, то судил бы иначе. Но господарь — мужчина, как и конюший. Сам небось горазд скакать то к берегам Днестра, то к Серету. Будто нам неведомо, по каким он делишкам скачет. Хе-хе!
— Кто там еще? — повернулась она вдруг к тени, заслонившей сияние свечей в большой светлице.
— Да пробудет милость господня в сем доме! Это мы, боярыня Илисафта.
— Это ты, отец Драгомир? Как же я перепугалась!
На самом дело конюшиха ничуть не испугалась. Она сказала это просто для того, чтобы успеть обдумать, по какой надобности явился в столь поздний час отец Драгомир. Чай, скоро петухи возвестят полночь.
— Заходи, батюшка, садись. Конюшего нет, скоро придет.
— Я слышал, как он кричал на служителей, — проговорил с некоторым беспокойством священник, отыскивая, где бы поудобнее усесться.
Он был стар и тучен. Бороду и кудри его посеребрила седина, но щеки алели молодо: святой отец не потреблял воды во все дни своей жизни. Он чтил приговор лекарей и особливо книги зодиака. «От воды жди беды», — говорилось в этой мудрой книге, дававшей ответы на все житейские вопросы.
— Боярыня Илисафта, — проговорил отец Драгомир, отступая в сени и выбрав удобное место на широкой скамье. — Дозволь мне, боярыня, сесть вот сюда. Ноги уже не держат. До чего я устал, слов не нахожу. Да и забота грызет. Как быть, коли государь соизволит прийти на богослужение? Как мне справить чин государев, когда я — сама знаешь — в грамоте не силен? Ежели не приедет преосвященный Тарасий Романский и не будет следить за мной и проверять, так сам государь знает всю уставную службу лучше всякого митрополита. Князю нашему ведомо многое, не доступное разуму других королей и царей, ибо благословил его святой Геронтий Афонский. Оттого-то ему и удача во всем, особливо в ратном деле, и будут ему покоряться князья и властители, покуда не настанет час и не снесет он мечом голову наибольшего змия. Помоги ему, великий боже и пречистая богоматерь, и ниспошли ему одоление супостатов! Но ведь владыка Тарасий Романский завтра сюда прибудет. Откуда же мне взять те слова, коих я в жизни не слыхал? Службу литургии и всякие требы я знаю назубок. И в скорости могу состязаться с любым книжником. А вот там, где кончается типик [30] подстерегают меня опасности. Жития святых — это по части дьячка Памфила. Но теперь и дьячок ничем мне не может помочь. Горе, горе! Нынче вечером такая меня взяла тоска, и сказал я попадье, что уж лучше бы мне остаться в горах пастухом. Зачем было спускаться в долину Молдовы-реки после татарского опустошения? Что тут было в Тимише? Три дома уцелело. Другие семь домов были разрушены. Десять бедных жителей упросили меня служить в маленькой деревянной церквушке. Ведь я три года был послушником в монастыре. И службу помнил, и ладно пел. Хорошо мне было и среди пастухов и овец, когда скрывались мы в горах вместе с иноками. И подумал я, что, может, среди крестьян, принявших меня с такой любовью, мне будет еще лучше. А теперь что я буду делать?
— О чем ты, отец Драгомир? — мягко спросила конюшиха Илисафта.
Она не осмелилась прервать словоохотливого священника, но и терпения у нее не хватало выслушать его до конца. И пока он говорил, она думала о своих делах. Грядущий день и приезд господаря и впрямь казались ей грозным испытанием, хотя трудилась она изо всех сил, да и не поскупилась на поросят, каплунов и барашков. Страхи отца Драгомира передались и ей.
— Что я буду делать, коли государь явится на святую литургию?
— Что же делать? Ничего особенного, отец Драгомир. Поднесешь ему, как полагается, просфору, крест на целование, и все.
— Неужто этого достаточно?
— Отчего же нет?
— Дьячок говорит, что есть какие-то страшные слова в честь князей и венценосцев, а я их в жизни не слыхал.
— Да уж не верь ты, святой отец, всему, что говорит дьячок Памфил. Передай ему лучше, чтоб пришел ко мне со своей книгой зодиака.
— После отъезда государя?
— После.
— Я прикажу ему, матушка Илисафта. А мне-то как быть? Хотел я посоветоваться с его милостью конюшим Маноле. Уж не начать ли службу рано утром? Пока прибудет светлый князь в Тимиш, глядишь, а я уж и управился.
— И это неплохо.
— Так я и сделаю. А как же быть с дьячком? Ему же читать житие святых царей Константина и Елены. Читает он не спеша, смакует каждое слово. Я свою сербскую литургию могу отслужить с любой скоростью, людям хоть бы что, они в это время думают свое. А «Жития» — то на молдавском языке, так их они слушают. Да Памфил еще от себя добавляет и смотрит хмуро на прихожан, когда грозит им адскими муками. Жития святых царей не могут быть короткими. Притом дьячок добавляет от себя. И решил я так. «Добрые люди, — скажу я, — достославные деяния совершили святые Константин и Елена, как вы слышали в минувшем году на празднике оных святых. За нынешний год святые иных деяний не совершали. Ступайте с миром и выходите встречать государя Штефана. Как только станет известно о новых подвигах святых, коих мы нынче празднуем, будьте спокойны, я тут же доложу вам о них». Верно я говорю, матушка Илисафта?
— А? Про что ты, батюшка?
— Про святых царей. Верно ли я решил поступить?
— Верно, отец Драгомир. Ох, тяжек будет завтрашний день. Одного из зарезанных каплунов я велела отложить. Своими руками изготовлю его к обеду. Ни одному повару на свете не состряпать такого блюда. Оно так пришлось по вкусу византийскому императору Маврикию, что он возвел своего повара в боярский сан. От этого повара-боярина, принявшего схиму на Афоне в святой Зографской обители, осталась наука, как вымочить каплуна в вине и обжарить в масле; и передавалась она от игумена к игумену. А мой отец, ходивший на богомолье в Афонские монастыри, заплатил три золотых и перенял ту науку на кухне Зографской обители. Такое жаркое состряпаю — государь вовек не забудет меня!
— Так его к полудню ждать надо?
— Кого?
— Я спрашиваю, матушка, к полудню ли прибудет государь?
— К полудню.
— В таком случая я спасен. А насчет жития, я так и сделаю, как говорил. Благослови господь дом ваш! Ухожу. Скоро светать должно.
Священник ушел, постукивая посошком, и скоро исчез под сенью лип. Конюшиха Илисафта, поджидая мужа, прилегла на скамью, закуталась в свою лисью шубейку и протяжно зевнула. В доме и во дворе настала полная тишина. Конюшиха погрузилась в глубокий сон. Казалось, она совсем не дышит.
Петухи загорланили в курятниках позади сараев, другие чуть слышно откликнулись из далекого села. Конюший, мягко ступая, поднялся на крыльцо, задул свечи; потом вынес теплое покрывало и накрыл им жену. Войдя в дом, отыскал свое ложе в опочивальне, радуясь, что остался один и никто не нарушает тишину. Беззвучные песочные часы показывали второй час ночи.
Как только занялась заря и розовым сияньем коснулась открытого окна, конюший Маноле вздрогнул, словно кто-то тронул его за плечо и шепнул что-то на ухо. Он спал одетый. Затянув потуже пояс, он шагнул к опочивальне Ионуца. Но сына уже не было в постели. Симион успел зайти за ним и увел с собой. Маноле
