опальный боярин Миху. Получив ответ да узнав цену, мы тут же и доставим его».
Воротился я во Львов и доложил обо всем своему господину. «По всему видать, — сказал мне он, — что цена, которой добиваются разбойники, не превышает ковшика золотых. Хорошо, кабы родитель наш шепнул о том словечко господарю. А уж договориться мне нетрудно. Я таким товаром не промышляю и, как честный купец, не хочу встревать в чужое дело».
— А другим такого добра и вовсе не надобно, — пробормотал старый конюший. — Вряд ли заплатит господарь такую цену за шкуру беглеца, пригодную разве что на чучело.
— Кто знает… Торговое дело изменчиво. После всего, что случилось, шкуры могут подняться в цене.
Конюший Симион отодвинулся от столба, к которому прислонился.
— Друг Иосип, — угрюмо проговорил он, — второй раз замечаю, что в ляшской земле рассказы длинны сверх меры.
— Однако мой рассказ в тот приезд оказался не без пользы для коней, — рассмеялся львовский посланец.
— Может, и этот принесет кому-нибудь пользу. За первый рассказ мы тебе много благодарны. За этот — поменьше. Ступай в людскую, там дожидаются тебя добрые товарищи.
Иосип поклонился боярам и вышел. Симион Ждер приблизился к матери и поцеловал у нее руку.
— Видела, маманя, — спросил он, — как посмотрел на него Ионуц? И слушать не стал. Понял, видать, что делать нечего.
— Внял умным советам старших, — угрюмо подсказал конюший Маноле.
— Должно быть, так, — печально опустив голову, согласился Симион.
— Может, оно и к лучшему, — заключила конюшиха Илисафта. — Вот уж третья суббота, как и я и Кира шепчем над ним наговоры и отводим чары. Завтра велю отцу Драгомиру отслужить молебен об исцелении.
Маленький Ждер слышал весь рассказ Иосипа. Отошел он, охваченный страхом, как бы не натворить чего-нибудь, не выдать себя. Очутившись в маленькой горенке по соседству со светлицей боярыни Илисафты, он неслышно приник к стене и напряг слух, И услышал все.
Он еще сам не мог разобраться в своем чувстве. Это была не радость, но и печали он уже не испытывал. Скорее всего острая тревога и возбуждение, от которых он тщетно пытался освободиться. Замысел и решение созрели в уме легко и быстро. Видать, уж так ему на роду написано, уверял он себя. Вмешательство княжича Алексэндрела ничего, кроме страданий и путаницы, а может, и гибели Насты, не принесет. Вот почему волею небес Наста оказалась так далеко от него: теперь она будет принадлежать только ему, Ионуцу, ибо только он дерзнет пуститься на поиски девушки и вырвет ее из рук душегуба. Обретенная ценой таких страданий и забот, Наста уже не сможет принадлежать другому. Нет, подобные мысли не могут быть навеяны безумием. Добрые мысли всегда от неба. Так же как и нежданная весть, доставленная Иосипом Нимирченским. Ему, Ионуцу, остается откликнуться на зов. Жива ли еще боярыня Тудосия, не ведомо, но Наста жива и зовет его. Он чувствует это всем своим существом.
Некоторое время он предавался подобным размышлениям со всей страстью двадцатилетнего юноши, потом вдруг осознал, что пора обдумать побег из Тимиша и путь в Килию. Самое легкое — вскочить на ноги, сесть на коня и ускакать. Но служители тут же настигнут его, и тогда уж не миновать бочки с водой в больнице искусного нямецкого лекаря. А выжидать, тянуть, обдумывая всякие решения, тоже невозможно. Внутренний голос повелевал ему торопиться. Что бы такое придумать? Как усыпить подозрения обитателей Тимиша и незаметно вылететь из гнезда?
Прежде всего надо подыскать товарища… Им может быть только Георге Ботезату Татару. Умный, усердный и надежный в беде человек. Есть у него и другие достоинства, они скажутся в свое время. Из оружия надо захватить лишь то, что можно скрывать под одеждой. Впрочем, пуще всякого оружия полагаться следует на свою сметливость и ловкость.
Нельзя также забывать, что в дальних странствиях, коли хочешь ехать быстро, нужны деньги. Можно, конечно, надеть кафтан из тонкого синего сукна и в Романе обменять его на более дешевый, взяв приплату. Да кто знает, найдется ли покупатель в тот самый час, когда они там сделают привал. А в таком предприятии дневные остановки должны быть как можно короче и реже. Ночь надо проводить в поле; а там торговцев одеждой не увидишь.
Ничего, для начала у него есть три золотых.
Вот уже три года, как боярыня Илисафта пользовалась святой водой, которую на крещение привозили ей в зеленой бутыли из Нямецкой обители. Для этого дела не было служителя усерднее Маленького Ждера. Не долго думая, выбрав самые легкие сани и самых быстрых скакунов, Ионуц закутывался в бараний тулуп и мчался стрелой по накатанной дороге. И каждый раз конюшиха за старание совала ему в руку по золотому. Видно, это тоже было предусмотрено свыше. Не будь на то господня воля, он бы их давно растратил. Но вот же — не растратил, а хранил свое сокровище под серебряным окладом иконы божьей матери, что висела в изголовье.
Встав с постели, он пошарил под окладом иконы и при свете лампады нашел свое сокровище. Осталось придумать, как уговорить Татару. Ботезату бесценный человек, да вот беда — соображает туго. И нрав у него крутой: упрется так, словно сто дьяволов засело в нем.
Если не сладить с татарином — все может рухнуть. Ботезату не даст ему уехать из Тимиша, позовет на помощь и старого и молодого конюшего.
Но если суждено ему совершить задуманное, то и татарин, по милости всевышнего, покорится.
Когда конюшиха Илисафта явилась со своей рабыней Кирой в каморку Ионуца, чтобы поворожить над ним и подложить сонных трав под подушку, юноша спал глубоким сном. Огонек лампады освещал его спокойное лицо.
Конюшиха постояла у его изголовья, шепча слова наговора и поплевывая по сторонам, чтобы отогнать духов. Затем осенила его лоб крестным знамением.
Вдруг Ионуц открыл глаза, улыбнулся и, обхватив мать за шею, притянул к себе и поцеловал в глаза. Не успела конюшиха вскрикнуть от удовольствия и спросить, что случилось, хорошо ли ему, как он тут же сомкнул веки и погрузился в сон.
— Смилостивилась над нами пречистая дева, — шепнула ключнице боярыня Илисафта.
Смиренно поклонившись лику божьей матери, с застывшей улыбкой смотревшей на нее с иконы, конюшиха еще раз оглядела спящего и довольная вышла. Как только в ее покоях воцарилась тишина, Ионуц Черный вышел из своей боковушки и направился к задним сараям искать татарина. Он знал, что Ботезату спал в клетушке на чердаке под самой крышей, рядом с людской. Оттуда можно было высовывать голову наружу и глядеть на звезды. Ждер обошел вокруг строения. Отыскав тонкую жердь, он стал нащупывать ею на сене постель татарина. Наконец тот завозился.
— Кто там? — пробормотал он.
— Выходи, Георге, — позвал Ионуц, — Погляди, какой иней.
— Ага, это твоя милость?
— Я.
— Разумные люди в этот час спят.
— Знаю. Спустись и послушай неразумных.
Татарин ничего не ответил. Высунув всклокоченную голову, он внимательно оглядел своего господина, в голосе которого послышалось ему что-то необычное. Подавив зевоту, он приподнялся на своем ложе, отбросил сермягу и, поправив исподнее, спустился на землю.
Ионуц повел его в сад, к беседке. Там, рассудил он, самое удобное место для разговора: никто не может незаметно подкрасться к ним.
— Садись, Ботезату, — велел он слуге. — Я тоже сяду рядом. Надо поговорить. Только раньше поклянись, что никому не откроешься, что бы ты не услышал. Перекрестись. Поклянись своей душой и моей жизнью.
Татару таращил глаза, да так и застыл с открытым ртом. Потом произнес клятву, запинаясь от великого смятения, смутно понимая, что Ионуц затевает какое-то опасное дело.
— Мне нужно непременно уехать из Тимиша, — сдержанно продолжал Ионуц. — Узнал я, что княжна Наста жива и продана в рабство турецкому служителю по имени Сулейман-бей на Дунае. Если не поеду и не
