приставили к ним копья с двух сторон. Двое служителей схватили коней под уздцы. Другие обезоружили четырех боярских слуг, ехавших следом. В ту же ночь были обысканы сучавские дома бояр. Тотчас поскакали в боярские усадьбы всадники, чтобы захватить лари и сундуки с бумагами. Гонцы Нижнемолдавского наместничества и котнарские посланцы великого кравчего были доставлены в трехдневный срок к преосвященному Амфилохие на исповедь и крестное целование.
Так незатейливый рассказ убогого инока без всякой его помощи помог архимандриту раскрыть тайну, которую он в скором времени и поведал господарю. А заключалась она в том, что Исайя и Негрилэ три года назад получили грамоты от беглеца Петру-водэ, обезглавленного позднее Штефаном в секейской земле. И, получив грамоты, они написали ему ответ.
Найдены были также грамоты, написанные всего за два дня до их сватовства Раду-водэ Валашскому, и в этих грамотах сообщалось «светлому избавителю молдавского боярства», что «тиран готовит рать к войне и совсем истощил страну. А когда он соберет эту рать, то спорить с ним будет поздно. Итак, задуманное доброе дело не терпит отлагательства». Доброе сие дело, не терпящее отлагательства, заключалось в возвращении Молдовы к «прежним свободным порядкам». «Ибо вот уже четырнадцать лет, как в молдавской земле настало стеснение, подобного коему не было от века. Но всевышний не допустит гибели исконных вольностей вотчинных бояр. Горе нам, коли господарь Раду-водэ запоздает и не свершит условленного и клятвой скрепленного дела. Останутся тогда в сем благодатном краю одни слуги тирана да смерды. Ибо такие настали скудные дни в Молдове, что черные люди без меры клевещут на своих господ. Дошло до того, что мужичье добивается правды у безмозглого князя, какого еще не знала молдавская земля и впредь не будет знать, если на то будет воля государя Раду-водэ и отца небесного, владыки неба и земли, видимых и невидимых тварей!»
Января двенадцатого дня, когда господарь Штефан находился в Васлуйском стане, пришло в крепость повеление достать из глубоких подземелий трех бояр, писавших грамоты. Помимо ворника и кравчего, жалобу Раду-водэ писал и его милость Алексе-стольник. Все это узнал, творя молитвы и заклинания, преподобный архимандрит Амфилохие.
В четырнадцатый день января бывших сановников доставили под стражей в Васлуй. За ними следом явился и палач Димча Татарин. Боярская рада осудила изменников без всяких колебаний. А господарь Штефан долгое время пребывал в сомнении, не решаясь предать их смерти. Решение подсказал ему все тот же преосвященный Амфилохие. Привиделись ему не то во сне, не то в молитвах избиенные на Синайской горе преподобные отцы мученики, день памяти которых приходится как раз на 14 января. И после видения преосвященный Амфилохие отправился к господарю и, смиренно поклонившись, сказал ему только: «Столько голов истинных христиан непорочных сердцем пало во имя укрепления святой веры! А ты, государь, сомневаешься, забывая о долге своем перед господом Христом?» И к заходу солнца Димча отрубил головы изменникам, нанеся им по одному удару острым как бритва стальным клинком.
Как только началось дознание по делу некоторых из бояр, гостивших у Яцко Худича в тот осенний вечер, он занемог. Мед шести пасек потерял для него всю сладость. Вставая по утрам и ложась вечерами, он чувствовал на языке горький привкус яда. Но в тихий зимний день праздника архистратига Михаила подъехали к подворью легкие сани, запряженные двумя караковыми конями. Погонял их стоя княжий холоп — цыган. Сани остановились; из них, отбросив меховую полость, вышел архимандрит Амфилохие и с улыбкой поклонился хозяину. Позднее Яцко Худич рассказывал, что при всем своем величии, дородности и богатстве он перепугался и у него потемнело в глазах, когда показалась тщедушная черная фигура монаха. Вся долина Серета, покрытая серебристым снегом, ослепительная, точно божье чудо, внезапно подернулась сумеречной дымкой.
— Посланец государя действительно в черном одеянии, — сказал со своей обычной улыбкой преподобный Амфилохие. — Однако прошу тебя, честной боярин Яцко, видеть во мне вестника высокой милости. Только человек поистине невинный так чтит меч правосудия. Не ты ездил к изменникам, а они явились сюда, чтобы силой добиться своего. В такой же мере можно было бы винить тебя за поступок воров, похитивших ульи с твоей пасеки. Государь просит тебя снова стоять по воскресным дням заутреню в крепостной часовне и через меня посылает тебе весть, что он не забыл своего обещания быть посаженым отцом на свадьбе твоей дочери.
С того дня обрел боярин Худич сон. Зато закручинился другой сановник. Ибо в то же самое время княжеский гонец прискакал в Нямецкую крепость с грамотой, на красной восковой печати которой виднелся оттиск государева перстня. Пыркэлабу Некулаю Албу предписывалось отъехать в свою вотчину на берегах Куеждиу и находиться там безотлучно до нового повеления господина.
В молдавской земле немало монахов, которые, начертав на клочке пергамента определенные слова, исцеляют от лихоманки. Среди них был и благочестивый Стратоник. Но этот клочок пергамента, вместо того чтобы исцелить от хвори, принес ее с собой. Пыркэлабу Албу минуло только шестьдесят два года. Он собирался еще плясать на свадьбе сына, но теперь забыл и думать об этом и слег в великой кручине. Он таял с каждым днем, и вскоре до того исхудал, что дальше некуда: кожа да кости. Все родичи съезжались глядеть на это чудо и оплакивать больного. И вот настал час, когда он, призвав к себе духовного пастыря, исповедался ему, приложился к. кресту и перешел в мир иной.
Духовник его, стоя в храме у гроба, поведал, что усопший чист сердцем и ни в чем не повинен. Горько печалилось боярство, опуская его в обитель вечного успокоения. Говорили, что кое-кто роптал на поминальной тризне. Тут же стало известно, что и сам господарь ни в чем не винил усопшего, — потому и не лишал его должности пыркэлаба до самой смерти. Высоким вельможам часто приходится терпеть подобные непонятные притеснения. Никулэеш Албу тоже не был отставлен от должности житничера [49]. На похоронах был по повелению господаря сучавский портар. И все же у многих в душе долго оставался горький осадок. Подлинную причину знал, возможно, одни лишь князь да преподобный Амфилохие. Никто другой не мог ее знать. Даже Никулэеш, сын усопшего. Следовало ожидать, что житничер Никулэеш Албу осунется от горя и попросит у господаря прощения за свое неблагоразумие, если не провинность. А он, унаследовав отцовские богатства, стал жить еще более беззаботно. Спровадив обеих сестер в монастырь, он пустился во все тяжкие, пируя в Романе и Пьятре с другими боярскими сынками, такими же забулдыгами.
Все эти смутные образы пронеслись в воображении Стратоника только потому, что он услышал кваканье лягушек в камышах засохшего пруда и увидел сороку на колодезном журавле.
Нямецкий инок имел обыкновение делать привал у этой криницы, на полпути к городу. Неодолимая жажда охватывала его, стоило ему завидеть пустую бадью на каменной закраине колодца. И так как по его иноческому обету пить воду ему не возбранялось, он тут же опускал бадью и вынимал ее полной до краев. Круглая гладь воды была подобна огромному зрачку.
На этот раз сорока насмешливо проверещала:
— Карагац!
— Хочу утолить жажду, — ответил ей Стратоник, поворачивая к ней голову и глядя на нее одним глазом.
— Карагац!
— Ага! — догадался монах. — Опять чужак прячется на опушке дубравы?
— Опять, — подтвердила птица. — Гляди в оба и дай орешек.
— А хотя бы и два, — ответил смеясь Стратоник.
Сунув руку под рясу из темно-серого домотканого сукна, он покопался в мешочке, висевшем на правом боку, и достал два ореха. Разгрыз их зубами и положил в десяти шагах на гладкий камень. Только он отошел к колодцу, сорока захлопала крыльями и спустилась есть орехи. Стратоник достал холодной воды из колодца. Осенив себя крестным знамением, наклонился над бадьей и стал жадно пить. Затем выпрямился, шумно отдуваясь.
— Хороши орешки? — ухмыляясь, спросил он птицу.
— Карагац! А вода вкусна?
— Как же не быть ей вкусной, когда это божье вино?
Сорока схватила клювом орех и отлетела подальше.
