новых бояр государевых. Кажись, он армянин, из тех, что приехали с Украины. Разбогател на торговле в польских землях, служил верой Штефану-водэ и дал ему в долг в тяжкую для него годину двенадцать тысяч немецких талеров. Теперь он получил свой долг сполна и с немалым прибытком. Денег у него куры не клюют… Да будь у него все сокровища земные — все равно он был и остается еретиком, Ариевым единоверцем. Хоть он и отрекся от греховной ереси и сучавский митрополит крестил его в православную веру, а все же разумно деды наши говорили: кафтан-то новый, да дыры старые. Так что эта Марушка, помимо прочих изъянов, еще и дочь армянина. Поговаривают, что она вовсе и не его дочь. Будто матушка ее по роду малороссиянка и вышла уже вдовой за Яцко и принесла ему эту дочь. Во всем остальном боярин Яцко — человек добрый и справедливый. Из любви к боярыне Анне удочерил он девочку и оказался отцом получше того, кто бросил ее вместе с матерью и оставил без призора. То был скиталец, погибший в турецкой земле. Теперь уж никто о нем ничего не ведает. Вот я тебя и спрашиваю: мыслимое ли это дело породниться с девушкой малороссийского, да еще низкого рода? Хоть бы ты, сыночек мой, помог мне разобраться. Сама я уже не в силах. Если она дочь Худича — нельзя. Если она не его дочь — тоже нельзя. Господи, владыка небесный, говорю я про себя, трудны и запуганы наши пути на этом свете! Только на том свете ждет нас праведный путь. Немало повинен во всем этом и преславный господарь наш Штефан, допустивший в свою раду пришлых вельмож. Теперь Яцко Худич — боярин в Молдове и владеет самыми большими пасеками. А раньше был простым армянским купцом. Худича князь Штефан пригрел, всячески потакает ему, а вот исконных бояр наших обидел. Иным даже головы снес. Другие от печали сникли. Так случилось с бедным пыркэлабом Албу, которого пришлось мне оплакивать. Тяжкая доля выпала молдавским высокородным боярам и вельможам. Штефан не прощает, не щадит их, хотя ими-то и держалось государство, когда князей сдувало, словно ветром. Слышала я, как вздыхает родовитая знать: покоряемся, мол, ибо князя страшимся, но вздыхаем о прежних временах, когда все было в нашей власти. Так что же скажут наши исконные бояре, услышав, что старший сын конюшего Маноле породнился с пришлым арианцем? Невозможное это дело, сыночек. Я уж велела нане Кире сделать все, что положено. А если не поможет ворожба, так захвачу с собой наговоренные восковые свечи и отправлюсь к иконе пречистой богородицы в Негуренском скиту. Спадет пелена с глаз Симиона, и он сам удивится, как это Марушка могла ему понравиться. Ты-то знаешь ее? Видел когда-нибудь?
— Не видел, маманя, и слышать о ней слышу впервые. Только знаю, что все, что ты говоришь, чистая правда. И зовут-то ее как-то не по-людски — Марушкой!
— Господь с ним, с именем! Давным-давно и у господаря Штефана была зазноба с тем же именем. Была бы девка хоть пригожа — в мать, в боярыню Анку. А то глядишь на нее и только диву даешься. Да что говорить! Все на этом свете удивления достойно. Коли дойдут мои молитвы до пресвятой богородицы и брат твой обретет покой, а ноги мои перестанут ныть, я непременно поеду в Сучаву, посоветоваться кое с кем из старых боярынь. Загляну и на подворье боярина Яцко. А коли тут замешана некая тайна, я уж непременно ее раскрою.
Маленький Ждер рассмеялся: он-то знал, что конюшиха поедет в Сучаву прежде всего, чтобы повидать сыновей.
— Ахти мне, горемычной! — жалобно произнесла конюшиха. — Остаюсь одна с конюшим Маноле, а он все больше тиранит меня. И слышать ничего не желает. Поверишь ли? Сам уже дал согласие Симиону. Раз, мол, люба ему дивчина, пускай сватается. Ха-ха! Внучат ему, вишь, захотелось! Ну, что ты на это скажешь?
Маленький Ждер счел излишним сказать что-либо. Боярыня Илисафта окинула его подозрительным взглядом.
— Уж не томит ли и тебя тайное влечение, сыночек? Откройся скорей, а то задохнешься. Братец твой тоже молчал неделями, так что стала я даже бояться за его жизнь. Тут недолго задохнуться, а то и вовсе помереть. А откроешься, сразу полегчает.
— Что касается меня, то я, благодарение богу, здоров, — рассмеялся Ионуц. — В Нямецкой крепости не видишь женского лица, — хоть с веснушками, хоть без веснушек. Порядки там монашеские…
— А в Сучаве тоже так?
— Не совсем, матушка боярыня. В крепости находится и двор государя. И дозорных смен там больше, так что можно жить в самом городе, а он знаменит своими красавицами. И да будет тебе еще известно, матушка и боярыня, что служить государю можно и в иных местах. Князь может, коли пожелает, послать нас в ратные станы — либо на угрский, либо на ляшский рубеж. Молва ходит о том, что сразу же после свадебного веселья будем готовиться идти ратью в Валахию. Для этого дела, должно быть, и призывает нас государь.
— Слышала, как же, — горестно вздохнула боярыня Илисафта. — Прежде-то у князей порядки были иные: невест своих они искали среди родичей угрского либо польского помазанника. Не сказала бы, что это мне по душе, да так исстари повелось. А тут, видишь ли, понадобилось господарю послать сватов в другую сторону, к татарской царевне.
— Что ты, маманя и именитая конюшиха Илисафта! Она внучка царьградских владык!
— Не думаю. Я слышала, что она из татарок. Иные молдаване, как известно, питают к ним слабость.
Боярыня Илисафта внезапно замолчала, прикусив губу. Затем незаметно плюнула в сторону сына, шепча слова наговора.
— Лишнее сболтнула я. Нечего тебе все знать.
— А я знаю, матушка. Уже не маленький. Дай поцелую тебе руку, Прости уж конюшим любовные прегрешения и дозволь князю взять себе жену, какую он сам пожелает.
— Верно, верно, — смирилась конюшиха. — По нраву она мне или нет — все равно Мангупская царевна уже едет в Молдову. А что ты знаешь о других татарках?
— Знаю, что говорят о конюшем Маноле. Будто родительница моя, которой я не знаю, была татаркой.
— Конюший Маноле твердит, что это неверно. Господи, владыка небесный, — вздохнула и перекрестилась боярыня, — вот они — муки мои мученические, и не легче они креста твоего на Голгофе.
Вытерев слезы, конюшиха Илисафта наконец обрадовалась приезду меньшого своего и, позабыв о ломоте в ногах, побежала за яствами и свежим хлебом. Поставив перед Ионуцем тарелку, она с удовольствием смотрела, как ловко он обгладывает куриную ножку своими белыми и крепкими как сталь зубами.
Расположившись затем на диване, она вернулась к первоначальному разговору.
— Твоя невестка Кандакия тоже в обиде на государя.
Ионуц так н не успел ответить или задать вопрос.
— Знаю, знаю, — продолжала с удовольствием боярыня Илисафта, — тебе хочется узнать, отчего обиделась твоя невестка Кандакия. Вздумалось ей, видишь ли, стать пыркэлабшей. Как только нямецкий пыркэлаб преставился, она тут же стала торопить Кристю ехать в Сучаву: пусть, мол, бьет челом господарю на нямецкое пыркэлабство. Только не пришлось ему ехать в Сучаву. Не успели мы воротиться с похорон, как пошел слух, что в крепости уже объявился новый пыркэлаб. Закручинилась тогда боярыня Кандакия: не видать ей гайдуков на запятках возка, не играть бучумам на крепостных стенах, не толпиться ратникам у подъемного моста при ее въезде с мужем в крепость. Приехала сюда и горько сетовала, что давно жаждет пыркэлабского чина, а вот-де опять ей страдать и терпеть. И стала она возить Кристю по разным боярским сборищам. После кончины пыркэлаба Албу сборища эти участились. Таких страждущих бояр и боярынь, как она, немало. Вот и собираются они, шепчут друг дружке на ухо всякие сплетни про господаря. Мол, слышно стало, что князь собирается идти войной в Валахию. Что ж, давай сообразим. Первой удачей государя была война с Матяшем Корвином, когда он рассеял угрскую рать у Баи. Вторая — в год, когда он вступил в секейские земли и двинул конные полки до самой Сигишоары. Тогда-то и изловил он Петру Арона-водэ и велел снести ему голову. И заныли тогда шеи у всех бояр. Третья удача была ему дарована у Липинцких дубрав, когда татарва в страхе пала ниц перед ним. Что, если после этих трех удач в четвертый раз государю не повезет? Ведь у Раду Валашского какая опора? Турки. А их еще никто не побеждал с самого сотворения мира, ибо турки — это кара, ниспосланная на христианский мир, и поддерживает их сам сатана. И вот иные надеются на четвертое испытание, предстоящее Штефану, и раздумывают, не искать ли им
