— Небось обрадовалась, что настал конец твоим мучениям в Нямецкой крепости?
— Обрадовалась, — ответил Ионуц, краснея до корней волос.
— А дозволяет ли нам конюшиха считать тебя одним из самых близких слуг господаря?
Ионуц помедлил, обдумывая острый ответ, но вовремя сдержался. Сердце гулко стучало. Монах потянул юношу к себе и, касаясь его уха редкой своей бороденкой, шепнул:
— Недобрые дела забыты.
И добавил, чтобы и слуги услышали:
— Знайте: приближается время достойных.
Серыми своими глазами он тотчас заметил озабоченность, отразившуюся на лицах окружающих.
— Знайте же еще, — продолжал он, — что прибыл гонец от их милости пыркэлабов Луки и Былко. Буря заставила галеры Мехмет-султана укрыться в лимане Святого Николая, за Железными Клыками. А как только установилась погода, на севере показалась генуэзская каравелла, на которой плывет к нам долгожданная радость. Когда в думной палате князю прочитали грамоту с этой вестью, лица всех вельмож посветлели. Так пусть же радуются и служители государя, а его милость пивничер пусть выдаст к обеду положенное.
Весть разнеслась с быстротой молнии, голоса смешались, славя повелителя. Дозорные на стенах подняли кушмы на копьях. Привратная стража затрубила в трубы.
После полудня служители и ратники получили позволение веселиться. Капитан Петру поставил стражу, наказав никого не подпускать к ратным службам, даже постельничего Григорашку Жору. А то как бы не дошли до боярских ушей слова немецких латников и лучников. Кое-кто из них, хмелея, приходил в раж и распускал язык. Правда, капитан Петру умел укрощать своим шестопером и самых строптивых воинов. Стоило ему поднять черный шестопер с серебряной насечкой, как все они каменели. Некоторые при этом чуть-чуть пошатывались, но никто и пикнуть не смел.
Но даже на второй день князь не смог принять конюшего Симиона с младшим братом. К полудню прибыли в крепость старый конюший Маноле и старшина Некифор. Боярин Маноле ждал повелений касательно коней для свадебного поезда. Сам он должен был на княжьем скакуне следовать в свите от крепости до кафедрального собора и обратно. Некифор Кэлиман приехал узнать, каковы будут распоряжения насчет дичи и рыбы для свадебного пира. Старикам тоже не удалось пробиться к князю.
Как только было покончено с судебными делами, вокруг князя расположились со своими столиками писцы, держа наготове гусиные перья. Штефан рассылал королям, воеводам и панам ляшской и трансильванской земли приглашения, уведомляя их о предстоящей церемонии бракосочетания в стольном своем городе Сучаве.
Сколько бы их ни прибыло, все будут приняты как добрые братья во Христе. И недостатка не будут знать ни в пище, ни в жилище. Одно им останется — веселиться. Особые латинские грамоты были написаны дьяками князю Трансильванскому и королю Польскому. Штефан просил их дозволить молдавским боярам, сбежавшим еще при Петру Ароне, вернуться в свои отчины в Молдову, где их ждет прощение. Помимо латинских посланий, для некоторых бояр-беглецов были написаны грамоты на сербском языке. Одна из них вновь уведомляла логофэта Миху, жившего в изгнании во Львове:
«Милостью божьею мы, Штефан-воевода, господарь земли Молдавской, сим уведомляем всех, кто сию грамоту прочтет или услышит, что дана оная его милости логофэту Миху. И по получении сего листа изволь явиться к нам без страха, ибо мы снимаем с тебя опалу и гнев наш из сердца изгоняем. И жить тебе в чести заодно с именитыми нашими боярами, и до самой смерти никто не вспомянет прежних твоих грехов. Ибо прощены они в радостный день сретения новой княгини, в чем порукой честь наша и христианская вера».
Содержание этой грамоты преосвященный Амфилохие передал по памяти, стоя на крыльце дома капитана Петру, где собрались поговорить о том, о сем жители крепости. Конюший Маноле и старшина Некифор недоверчиво покачали головой.
— Прощения прошу, святой отец, — сказал старшина. — Я — что норовистый конь конюшего Маноле.
— У нас нет норовистых коней, — возразил конюший.
— Чур тебя, нечистая сила! Значит, я единственная норовистая кляча во всей Молдове. Не верю, чтобы Миху одумался. Человек, который всегда отвечал кривдой на правду, не может доверять другим. Наверняка логофэт опять останется глухим, когда ему будут читать княжескую грамоту о помиловании. Доходили до него и раньше подобные грамоты, но боярин Миху побоялся оставить Львов. На этот счет конюший Маноле знает побольше моего. Логофэт Миху кричал во всеуслышание возмутительные слова против нашего господина и послал злодеев увести жеребца Каталана, старого коня его светлости. Князь отсылает милостивую грамоту, а читать будет ее лживый недруг.
— И все же, честной старшина Кэлиман, — мягко возразил архимандрит, — логофэту Миху было бы лучше покориться. И для земли нашей так было бы лучше. В Польше не должно быть хулителей и лукавцев. Вот я и полагаю, что логофэт непременно явится и припадет к стопам государя.
— Чур тебя, нечистая сила! А вот я да честной конюший Маноле, зная цену этому товару, полагаем, что вряд ли увидят его на порубежной заставе господаря.
— Увидим, — все так же мягко ответил преподобный отец архимандрит. — Этой ночью мне привиделось во сне, что логофэт Миху явится пред лицо государя.
Старики подивились такому сну. Ионуц Ждер слушал архимандрита внимательно, силясь вникнуть в скрытый смысл его слов. Симион подтолкнул брата локтем, не глядя на него и не проронил ни звука.
Из думной гридницы господаря вышли во двор бояре и стали звать служителей. Одним подводили оседланных коней. Другие, потолще и постарше, ждали колымаг. Они шествовали, осанистые, друг за дружкой в дорогих уборах, опираясь на высокие посохи. Вот показалась и борода преосвященного владыки Феоктиста. Иноки окружили его, помогли взобраться в возок. Его милость Яцко Худич сел в седло и учтиво поклонился вельможам. На лице его блуждала улыбка. Хоть он и кланялся другим, но считал себя самым крупным боярином при дворе государя, ибо накопил немало денег не только в серетской усадьбе, но и в своем краковском торговом доме. Разумно поделив свои богатства на две части, он чувствовал себя уверенно и прочно. Поклоны, которые он отвешивал направо и налево, доставляли ему тайное удовольствие; но он, словно щитом, прикрывал это удовольствие тонкой улыбкой.
Только собрался боярин тронуть коня, как заметил знакомые лица. Не долго думая, он спешился и направился к крыльцу.
— Нет для меня большей радости, чем видеть друзей, — молвил он.
Старым Маноле Ждер и Симион поклонились в ответ.
— Прошу вас, други мои, посетить меня, — продолжал Яцко. — Для вас, конечно, будет мало радости в нашем скудном доме. Зато для меня беседа с вами будет драгоценным даром.
— Прощения просим, боярин, — ответил старый конюший. — Мы ждем зова государя.
— Я бы не смел, настаивать, честной конюший, — возразил Яцко Худич, — если бы своими ушами не слышал, что государь собирается завтра принять конюших — и молодых и старых.
— А насчет старшин ничего не было сказано? — вмешался Некифор Кэлиман.
— Насчет старшин ничего не слышал, — с улыбкой пояснил Яцко Худич. — А кто тут старшина? Ты?
— Я самый.
— Что ж, дай тебе бог здоровья. Я передал эту весть своему приятелю, ибо князь нарочно говорил громко, чтобы я услышал.
— Чур, тебя, нечистая сила! Как же быть насчет дичи и рыбы?
— Будь покоен, честной старшина, — объяснил тут же отец Амфилохие. — Друг твой, князь Штефан, позовет тебя завтра, как только выйдет из часовни!
— Стало быть, тоже завтра?
— Вот именно.
— Отчего же ничего не было сказано про старшину?
— Трудно сказать, отчего, — ответил боярин Яцко с тонкой улыбкой, отдав сперва поклон архимандриту. — Дозволь же, честной старшина, увести от тебя друга моего и сына его — конюшего Симиона.
