— У друга твоей милости есть и другие сыновья, — угрюмо пробормотал старшина. — Мне-то что, уведи хоть всех.
— Где же они, скажи на милость? — спросил Худич, обращаясь на этот раз к конюшему Маноле.
Пока знакомились, прошло еще четверть часа. Отец Амфилохие удалился к себе. Яцко Худич выехал из ворот крепости позади своих гостей. Первым гарцевал Ионуц, за ним следовали старший конюший с Симионом. Шествие замыкали слуги. То был последний поезд, покидавший крепость. И в этом поезде, несмотря на заверения боярина Яцко, самым счастливым был не он, а Симион Ждер, не проронивший за все это время ни слова, но радостно думавший, что все идет так, как начертано выше.
За долгую жизнь с боярыней Илисафтой конюший Маноле так и не научился верить догадкам, а все же в ласковом обращении боярина Яцко он усмотрел новое доказательство княжьего благоволения. Понимал он и тайную радость своего сына Симиона. Что же касается младшего Ждера, то он ничем не выдавал томившие его чувства: изредка лишь пришпоривал коня, скакал вперед, и ветер шевелил перья на его кушме.
Миновав городские окраины, путники выехали на Яцканскую дорогу. Солнце внезапно заволоклось тучами, с запада задул резкий ветер Со времени землетрясения в этот час ежедневно с гор налетала гроза. Дождь лил подолгу, до краев наполняя водоемы и покрывая зеркалами луж оголенные поля. Так небо восполняло урон, нанесенный засухой. Сразу же после дождя выглядывало солнце и поля начинали куриться. Там, где неделю назад виднелась бурая трава, теперь пробивался новый ярко-зеленый ковер.
Пустив коня размашистой рысью и поторапливая спутников, Яцко Худич дорогой все жаловался на невзгоды, которые принесло засушливое лето. Сперва, говорил он, оскудели пасеки. Затем начался падеж в стадах. Пшеница выросла с пол-аршина, да такая редкая, будто волосы в жидкой бороденке. Просо тоже не уродилось. А что до ячменя, так он не взошел совсем. А теперь вот полили дожди. Не поздно ли? Что говорят люди? Успеют ли еще травы войти в силу?
— Никто не знает, честной конюший, какие убытки я терплю. Один владыка небесный ведает. На его милость уповаю: авось он не даст мне совсем захиреть.
— Все в божьей воле, — поддакивал старый конюший.
— Верно. А мы, грешные, скудным своим умишком еще дерзаем судить о делах провидения. Я всегда, бывало, роптал, а затем покорился, и милость всевышнего не оставляла меня во все мои дни. Коли будет на то господня воля, за неделю вырастет трава для моих стад и расцветут цветы для пчел. А не случится так, тогда божьей волей поднимутся цены на товары. Словом, если подумать да посчитать, видишь, что остается одно: благодарить господа за то, что пребываем мы в добром здравье — я сам, и супруга моя, и любезная доченька наша.
Позади, словно на бешеных конях, настигали их дождевые вихри — и хлынули, когда всадники въехали во двор боярина Яцко. Слуги укрылись в людских избах. Господа же поспешили в столовую горницу, где уже был накрыт стол, меж тем как хозяйка дома и дочь сидели у себя в светлице. Когда гости, отобедав, вышли на галерею, боярыня Анка, по обычаю дома, принесла для них орехи и мед.
Узнав конюшего Симиона, боярыня удивленно вскрикнула. Поставив угощение на стол перед мужем и приезжими, она даже всплеснула руками от удивления. Повернув голову влево, она узнала старого конюшего и еще пуще удивилась. Затем ей захотелось узнать, что за улыбчивый юноша приехал с ним.
— Это тоже твой сын, честной конюший? — воскликнула она, всплеснув в третий раз руками. — Оба в тебя, да и метка у обоих твоя. А есть еще и другие дети?
— Есть и другие, благодарение богу. Одарил он нас пятью сыновьями и оборонил от девок.
— Ох, — вздохнула боярыня Анка. — А у нас только девки.
— Одна, боярыня Анка. Всего одна, — улыбнулся Яцко.
— Хватит и одной, — заметила боярыня.
Конюший Маноле, великий знаток житейских дел, вспомнил дедовскую пословицу о том, что легче заячье стадо пасти, чем с дочерью покой обрести.
Хозяева, переглянувшись, согласились с мудрой пословицей.
— И все же, честной конюший Маноле, — добавил Яцко Худич, развеселившись от выпитых чарок, — эта пословица придумана простым людом. Мы, именитые бояре, содержим наших дочерей в строгости. Два года тому назад, в бытность нашу с женой и дочкой в Кракове, призвали мы к себе в дом искусного звездочета, и он прежде всего спросил имя нашей дочери. Затем он углубился в свои письмена и вычитал, что счастья у нее будет в семь раз больше, чем у матери. Как же понять подобное предсказание? Что родит она семь сынов и дочерей? Или что у нашей Марушки будет семеро мужей, меж тем как у боярыни Анки я — единственное счастье? Вели ей, матушка, прийти сюда. Пускай взглянет на наших гостей.
Хозяин и гости были в самом веселом расположении духа. В честь ожидаемого появления девушки боярин Яцко снова наполнил серебряные кубки.
Конюший Симион торопливо осушил кубок. Глаза у него потемнели, лицо побледнело. Маленький Ждер смотрел, широко раскрыв глаза, словно ему предстояло увидеть хвостатую звезду.
Боярыня Анка воротилась одна.
— Не хочет идти.
— Как это не хочет? Кто не хочет?
— Твоя Марушка, кто же еще!
— Удивляет меня подобный ответ, — перекрестился боярин Худич. — Либо ты, моя матушка, говоришь не то, либо я в этот час лишился слуха и разума.
— Я говорю правду, и ты, мой батюшка, тоже не оглох.
— Да возможно ли подобное непослушание, боярыня? Ведь мы же ее взрастили и воспитали в страхе перед господом богом и родителями своими!
— Что верно, то верно, — кивнула боярыня Анка. — И ничего ты для нее не жалел. И учил ее, и баловал, и потакал во всем, точно дочери шляхтича. Все знают, что девушка она робкая и учтивее многих молдавских боярышень. А вот найдет на нее иногда, — упрется и ни с места. Тут один лишь выход; возьми ее сам за руку и приведи сюда.
— Верно, — согласился с довольным видом боярин Яцко, — она отцовская дочь, нас она послушается.
Боярыня Анка, шурша юбками, обогнула стол и опустилась в кресло мужа. Она была дородна, пригожа, белолица. Старый конюший глядел на нее с великим удовольствием. За дверью послышались перешептывания и шаги. Рядом с тяжелым шагом боярина звучали другие — мелкие, легкие, как у мыши. Можно было ожидать, что конюший Маноле повернет голову к двери. Но он продолжал упорно смотреть на хозяйку дома. Боярыня наградила свою любезную дочь странным взглядом. Казалось, она хотела сказать, что вовсе не обязательно быть тонкой как тростиночка, чтобы всех ослепить своим появлением. Молодость молодостью, а пышная красота накапливается годами, думал про себя старый конюший, соглашаясь с боярыней Анкой…
Больше всех был поражен Маленький Ждер. Первой его мыслью, как только он увидел боярышню Марушку, было выскочить во двор, сесть на коня и помчаться во весь дух в Тимиш. Влететь в дом, обнять боярыню Илисафту и крикнуть ей со смехом: «Маманя родная, твоя правда, ты как в воду глядела!»
Но он так и не решился прыгнуть с крыльца, а только обернулся в сторону сверкающих водоемов далекой поймы Серета.
— Вот она, наша дочь! — гордо провозгласил боярин Яцко.
— Мы уже знакомы, — обрадовался конюший Маноле.
В зеленых глазах девушки отражалось солнце. Она смеялась, поблескивая белыми зубками. Несмотря на заверения матери, она не выглядела упрямой, но по-прежнему капризничала.
— Кое-кого из твоих гостей я не знаю, — быстро проговорила она звонким голосом.
— Не знаешь только меньшого конюшего Ионуца, — пояснил отец.
Ионуц снисходительно обернулся к дочке Яцко: пусть полюбуется на него.
— А мне больше нравится конюший Симион, — с ребячьей откровенностью заявила она.
