мест, где была отчина древних воевод. Устрашились князья и испросили совета у воинов ордена Иоаннитов — немецких рыцарей-монахов, защищавших эти края. Тогда-то и спустились с гор на равнины князья, дав крестное целование — стать защитниками веры.
В лихую годину еще больше очерствели души людей. Христиане поднялись против христиан. Но теперь господу угодно стало, чтобы вражда прекратилась и христиане вспомнили о гробе господнем и о твердыне византийских императоров. И вот как в плавильной печи отделяется от примесей золото и серебро, так и в душе господаря, очистившейся от суетных стремлений, осталась лишь добрая мысль. Блага жизни ничто, дым. Князь Штефан хочет служить Истине, то есть Христу.
Монах всхлипнул, не скрывая слез, словно был один в часовне. Затем стал усердно бить поклоны перед иконой, стуча лбом о пол. Наконец замер, стоя на коленях.
Ждеры не смели шелохнуться.
Солнечный свет померк в проеме окна — туча заслонила солнце. В келье стало темно. Симион Ждер вздрогнул: на левой створке складня по лицу богородицы текли слезы. Младенец на ее руках улыбался, а пречистая дева плакала. В глубоком смущении Симион украдкой взглянул на отца и брата. В то же мгновенье и они увидели слезы богородицы и оробели. Переглянувшись, они вперили взор в икону. В это время солнце вновь засияло за окном. Лик святой девы был теперь светел и покоен.
Казалось, преподобный архимандрит Амфилохие позабыл о них. Но вот он очнулся и, поднявшись с колен, подошел к ним.
— Послушайте же, други мои и братья, — глухо проговорил он, словно утомился от тяжкого труда, — что я хочу сказать вам, прежде чем сюда пожалует государь. После его прихода я уж ничего не смогу сказать. Тому двенадцать лет, как я пришел сюда со святой Афонской горы и прибег к милосердию князя. Еще до того как стать его духовником, постиг я тайный его замысел. Позднее я узнал, какой он дал обет. Мысли об этом обете не оставляли его с тех пор. Волею всевышнего господарь преуспел в своих начинаниях и собрал крепкую рать. И снова полетели во все стороны грамоты — князья и цари стали сговариваться о том, чтобы воздвигнуть крест против тьмы. После славных побед, дарованных небом государю нашему, он стал готовиться к новому походу. Сначала он двинет свою рать на Раду Валашского и освободит княжество из-под ига Мехмет-султана. Сразу же после этого и остальные государи пошлют свои полки. Однако, прежде чем приступить к богоугодному делу, господарю пришлось отдать в руки палача головы иных родовитых своих бояр.
Старый Маноле спросил с удивлением и опаской:
— Так вот оно что! А наши боярыни, всезнайки, говорят другое.
— Честной конюший Маноле, — улыбнулся монах, — в Молдове женщины болтают лишнее — и на крестинах, и на свадьбах, и на похоронах.
— И на похоронах… — кивнул конюший Маноле. Но тут же, смутясь, осекся.
Архимандрит снова пристально посмотрел на него.
— Не подумайте только, что из всех молдавских бояр государь только вас, Ждеров, выбрал для славных дел, о коих я сейчас говорил. Тайна давно стала открываться, и я поведал о ней многим боярам. Государь сам открылся и подкрепил свои слова страшной клятвой перед лицом всевышнего: на правом предплечье у него след огненной печати — знак высокого назначения. Но, оказывается, бояре столь же суетны, как и смерды. Вот уж третий год, как вы, наверное, приметили на челе господина нашего следы печальной думы. Будто отрава точит его. Одолевают его сомнения, душу отягощает мысль о грехах, кои он совершил, как и всякий человек. Но пуще всего тревожит его дума о том, что жирные вельможи погрязли в разврате вот уже двадцать пять лет, с той поры как начались распри и резня меж сыновьями и внуками Александра-водэ Доброго. Пожили бояре в свое удовольствие, покуда не было в нашей земле хозяина. Тогда-то они и привыкли набивать чрево и творить беззакония, позабыв о душе своей. Мало праведных найдется в боярских домах Молдовы. И вот уже три года, как я, видя, что государь смущается духом и сомневается, стал приглядываться к боярам, отбирая немногих, но достойных. Нашел я их и среди старых, однако ж, не в обиду тебе будь сказано, конюший Маноле, их больше оказалось среди молодых. Оттого-то и переполошились старые вороны. А государь велит и дальше отделять пшеницу от плевел. Ты не сердишься, конюший Маноле?
— Не сержусь. Я служу верой и правдой князю Штефану. Пусть скажут о том и сыны мои.
Сыны его не нашли нужных слов. Подойдя к отцу Амфилохие, они приложились к его руке, благодаря за то, что он избрал их для дела, начатого государем Штефаном.
— Я внимательно приглядывался, отбирая молодых сановников и добрых ратников для государя. И понял я также, что ради успокоения князя нужно сделать еще и другое. Петру Арон-водэ, нашедший прибежище в секейской земле, попал в засаду и лишился головы, ибо нельзя было оставить сей побег княжьего древа вблизи молдавских пределов. Хорошо, что так свершилось. Но иные сановитые опальные бояре скрываются в Польше, Возможно, господарь соизволит напомнить вам о них. А я послушаю, что вы ему на это ответите. И будут вам от него и другие повеления.
Последние слова благочестивый Амфилохие проговорил торопливо. Слух его, ловивший каждый звук за стеной, различил шаги князя, приближавшегося по дворцовым переходам. Послышались легкие шаги отроков. Стражи стукнули копьями о каменные плиты пола. Рында открыл снаружи дубовую дверь.
Лицо князя, казалось, немного просветлело. «Может, он хорошо выспался. А то просто радуется, увидав верных слуг своих», — дерзко рассуждал Ионуц.
Штефан-водэ был в кафтане коричневого сукна и сафьяновых сапожках. Голова была не покрыта. На груди его висел золотой крест, на коем распятое тело Христа изваяно было из оникса. То был первый дар царевны Марии, остаток прежних сокровищ Комненов.
Ждеры преклонили колени и поцеловали руку господаря. Затем, поднявшись, отступили к двери.
Князь опустился в кресло и сурово взглянул на них. Преподобный Амфилохие смиренно поклонился, прижав руки к груди, и сделал два шага к двери, глядя искоса на господаря.
— Останься, святой отец, — молвил князь.
Амфилохие Шендря вернулся на свое место у иконостаса. Лишь тогда господарь заговорил.
— Знает ли старый боярин и друг наш, зачем я призвал к себе его сыновей? — спросил он.
— Знает, что ты призвал их, государь, служить в крепости, и радуется.
Князь улыбнулся и кивнул.
— Нам нужны добрые воины, конюший Маноле, — обратился он к старику.
— Государь, — ответил тот, — сыны мои для того и родились.
— Приятно слушать такие речи, друг наш честной конюший. Настанет время, когда понадобятся люди крепкие и бесстрашные. Господь велит готовиться к священной войне. И рядом с нами должны быть только те, что не ведают сомнений. Среди них чаю видеть и сынов твоих. Я хорошо узнал их. Жизнь свою я прежде всего вверяю им.
— Славный государь, покуда они дышать будут, не сомневайся в них.
Князь опять кивнул, довольный словами старика.
Внутри у Симиона все напряглось, как струна. Ему тоже хотелось заявить о своей непоколебимой верности, но от волнения он не мог произнести ни звука. Зато Маленький Ждер снова обрел дар речи: вытаращив глаза, он собрался с духом, чтобы заговорить.
— Ионуц Черный желает что-то сказать, — заметил с улыбкой князь.
— Преславный государь, — смело заговорил Маленький Ждер, решивший напомнить о своих друзьях, — ты изволил призвать двух охотников, сыновей старшины Кэлимана. Они здесь и дожидаются твоего милостивого зова. Это усердные и достойные мужи. Оба они крепки духом, как никто из слуг твоей светлости.
— И то верно: кажется, мы их тоже позвали. Ведь мы звали их, отец Амфилохие?
— Звали, государь. За ними-то я и собирался сейчас сходить. Небось заждались, подпирая стену дворца.
Ионуц рассмеялся.
— Преславный государь, если один покрепче упрется, так она рухнет.
— Кто же именно, друг Ионуц?
— Онофрей Круши-Камень, государь. А второго зовут Самойлэ Ломай-Дерево.
Князь рассмеялся. Архимандрит вышел за сынами Кэлимана и вскоре привел их к дверям часовни.
