кузнеца, опуская его гроб в могилу.
4
Каждый раз, когда кузнец Араз ковал оружие и под сводами его дымной кузни, разбрасывая снопы огненных искр, на широкое лезвие новой сабли падали последние удары тяжелого молота, у дверей кузни в неспокойном ожидании ржал гнедой в голубых яблоках жеребец. Жеребец нетерпеливо бил ногами, вставал на дыбы, норовил сорваться с места и умчаться вдаль, но сильные руки всадника смиряли и укрощали его.
Со стороны всадник мог показаться гонцом, срочно посланным с поля битвы: то ли прискакал он с важной вестью, то ли должен увезти ее отсюда воюющим и не хочет спешиться, чтобы не потерять лишней минуты.
Пока жеребец волновался у дверей кузни, Араз заканчивал свою работу. Ударив последний раз по раскаленному металлу, он щипцами срывал готовую саблю с наковальни и выносил ее всаднику.
Рукой в кожаной перчатке всадник хватал саблю за рукоятку и тотчас же давал коню шпоры. Жеребец словно взлетал, отрываясь от земли, и бешено уносился вперед. Всадник выпрямлялся и, высоко подняв ее над головой, размахивал еще не остывшей, отливавшей красноватым отблеском пламени саблей.
Это была не военная игра, не торжественная церемония, а лишь старинный способ закалки стали, испытание ее прочности. От пращуров дошла до Араза эта тайна оружейного мастерства, и мастер свято хранил ее.
Если на дворе сгущались сумерки, конь и всадник терялись в темноте, и люди, стоявшие у кузни, могли видеть только, как далеко-далеко впереди, словно поднятый волшебной силой, прихотливо извиваясь, парит над землей огненный змей, как, источая свет, он рассекает окружающую тьму.
Скачка продолжалась до тех пор, пока под действием воздуха раскаленный добела металл не становился сначала красно-голубым, а потом постепенно остывал и гас.
Когда всадник возвращался, привозя вместе с храпом загнанной лошади и запахом конского пота закаленную саблю, кузнец Араз торжественно выходил ему навстречу, бережно, как новорожденного ребенка, принимал ее из его рук и благословлял словами старинного обряда. Силы и твердости желал он тем отважным рукам, которым суждено извлечь из ножен эту саблю. Да послужит она на благо родины, сделав непобедимой десницу воина, сражающегося за правое дело. С той же обрядовой торжественностью старый кузнец благоговейно прикасался губами к холодному стальному лезвию и только после этого передавал оружие кому-нибудь из стоявших рядом подмастерьев.
Однажды у дверей старой кузни появились люди с золотыми погонами на плечах — какие-то важные военные. Почтительно поздоровавшись с кузнецом, они таинственно о чем-то с ним пошептались и увезли его с собой.
Кузнец никому не сказал, о чем с ним говорили военные и куда они его возили. Только до слуха людей дошло, что лезвия, выкованные Аразом, очень понравились генералам и кузнецу поручили обучить своему мастерству других оружейников. И не только искусству ковки штыков и сабель, но и тайне изготовления замечательной дамасской стали — тайне, переходившей в роду Араза от старшего к младшему.
Все знали, что его щедро наградили, но важнее наград были полученные кузнецом бумаги.
Об этих бумагах в народе ходили целые легенды, но никто их не видел, сам кузнец никому о них не говорил и никому их не показывал. Одни говорили, что царь написал и подписал их сам, своей рукой, и скрепил их своей личной печатью. Другие уверяли, что бумаги писал, правда, не сам царь, но один из его приближенных: ни больше, ни меньше, как генерал Паскевич…
Удивительные вещи рассказывали в народе об этих бумагах, об их чудесной силе.
Говорили, положишь их на скалу — скала пополам расколется… И будто по тому, что в них сказано, может кузнец Араз в дворянское сословие вступить, только не хочет — не хочет потерять славу своего рода, с дедовских путей свернуть, заслужить проклятие предков.
Так это было или не так — никто не мог сказать точно, но было время, когда слава кузнеца Араза разносилась далеко-далеко. Товарищи по ремеслу, встречаясь, уступали ему дорогу, незнакомые старались с ним познакомиться. Сама земля, казалось, дрожала под ногами славного оружейника, а в старой городской кузне его молот стучал громче всех, всех победнее.
Вот этот-то некогда знаменитый кузнец и простился с жизнью в кабинете жандармского ротмистра.
5
Когда Тиграна вывели из карцера, он, проходя по коридору, перехватил чей-то горящий взгляд, устремленный на него из квадратного окошечка в двери противоположной камеры.
Как ни крошечно было это окошечко, Тигран успел, разглядеть в нем поросшее рыжей бороденкой изнуренное, по-тюремному бледное лицо заключенного с острыми скулами и сухим, изрезанным глубокими морщинами лбом.
Взгляд у незнакомца был пытливый, пронизывающий, он будто ждал, будто требовал на что-то ответа… Но оставаться долго в коридоре было невозможно — каждую секунду мог подойти где-то замешкавшийся надзиратель.
И все же Тигран решил заговорить с товарищем по несчастью. Не успел он, однако, сказать слова, как тот сам окликнул его:
— Это ты, Тигран?..
Тигран чуть не вскрикнул от радости. Он сразу узнал голос старого приятеля, механика фирмы «Зингер» Федора Афанасьева, сосланного в Грузию из России. Тигран давно не встречал его. Так вот он где, оказывается, а ребята-то думали, что Федор снова подался на север, чтобы в один прекрасный день вернуться оттуда с добрыми вестями.
В этот день им удалось обменяться лишь несколькими словами. Но вскоре они приноровились: в дневное время, когда надзиратель уходил и в темном узком коридоре никого не оставалось, заключенные, пользуясь случаем, переговаривались друг с другом через дверные глазки. В такие минуты Федор поведал Тиграну о многом, а самое главное — помог ему разобраться в тайне нацарапанного на стене квадрата.
— Это азбука тюремного телеграфа, — сказал он. — Без нее здесь пропадешь.
С тех пор как Афанасьев объяснил значение букв и цифр, заключенных в квадрате, и способ пользования ими, перед Тиграном открылся новый, неведомый ему доселе мир.
С помощью тюремной азбуки Тигран установил связь с соседними камерами. Оказалось, что рядом с ним сидят братья Лузины, Ладо Мсхиладзе, Энвер Ибрагимов. Все это были чудесные ребята.
Они связали Тиграна с другими узниками, и он вскоре узнал все не только о них самих, но и о том, что делается на воле. Тюремные стены, казалось, расступились.
«Гр-рып, гр-рып, гр-рып», — раздавались в коридоре тяжелые шаги надзирателя, равномерные, точно отсчитанные по часам. Но они не мешали работе тюремного «телеграфа» — стены, толстые стены тюремного замка говорили. Непрерывный, незатихающий стук соединял камеру с камерой, сердце с сердцем, ободряя, воодушевляя заключенных.
«Забастовка в Петрограде победила», — такова была последняя «телеграмма», полученная Тиграном. В эту ночь он впервые уснул на своих жестких, скрипучих нарах таким глубоким и сладким сном, каким, кажется, ни разу не спал во всю свою жизнь.
