— «Люди с каменным сердцем», «мясники» — вот как величают хирургов, — с горечью говорил Овьян. — Но так л'и это на самом деле? Ах, если б люди сумели заглянуть в наши сердца, чтоб своими глазами увидеть и подсчитать рубцы, которые их избороздили…
«Да, Овьян был прав. Вот и у меня такое же израненное сердце», — думал Микаэл.
Но все-таки почему Микаэл так чуждается людей, так отгораживается от них? Точно какая-то невидимая колючая изгородь, какой-то пояс, с пропущенным через него электрическим током, не позволяет людям подойти к нему поближе.
И все же Микаэл не находил в себе сил стать другим. Правда, он и не чувствовал в этом особой необходимости. Лишь бы не страдала работа, а там — кому какое дело, как он живет, как ест, пьет, ходит, общается с людьми?
Встретив Дусю, Микаэл сердечно поблагодарил ее.
Девушка покраснела, страшно смутилась и не сказала в ответ ни слова. Она тут же побежала к Анне.
— Анна Сергеевна! Представляете — этот монах мне улыбнулся… За столько времени я еще ни разу не видела его улыбки. Хоть предупредили бы меня, а то что ж это получается? Он благодарит, а я смотрю на него дура дурой и думаю: «За что, боже милостивый?»
Анна слушала затаив дыхание, стараясь не обнаружить своего волнения. Дружеские упреки Дуси заставили ее рассмеяться.
С этого дня Анна и Дуся будто породнились, их крепко-накрепко связала эта одним им известная маленькая тайна. Теперь всегда, если надо было за чем-нибудь сходить на квартиру главного врача, роль посыльной брала на себя Анна.
Комната Аразяна была такой же неприветливой и холодной, как и ее хозяин. Здесь нельзя было увидеть ни одной радующей глаз вещички. Железная койка, взятая из госпиталя, казенная тумбочка, простой стол, на котором хаотически громоздились кучи книг и журналов, да потускневший, запятнанный чернильный прибор — вот и все ее убранство.
И все-таки Анна входила в эту унылую комнату с благоговением — так ревностный паломник входит в затерянную в лесной чаще обитель отшельника.
Она могла здесь оставаться часами, по десять раз стирать пыль с одной и той же книги, без конца складывать и разворачивать одно и то же полотенце. И все это для того, чтобы Аразян, вернувшись домой, застал комнату прибранной и на следующий день… улыбнулся Дусе, а Дуся тут же, как бешеная, примчалась к ней, сжала ее в объятиях и, с трудом переводя дыхание, рассказала, как опять улыбнулся ей «этот монах».
Анна не могла понять, что с нею происходит. Она только чувствовала, что этот чужой, посторонний человек властно входит в мир ее чувств и мыслей. Помимо своей воли она беспрестанно думала о нем, просыпалась в надежде увидеть его и засыпала с мыслью о завтрашней встрече. И если хоть один день ей не удавалось встретиться с ним, настроение у нее портилось и все кругом затягивалось пеленой тумана. И ведь все это без проблеска надежды, как у человека, оказавшегося один на один в единоборстве с безбрежным океаном.
Так к чему же все эти мучения и страдания? Ведь и без того жизнь ее изрядно побила. Как сорванный с ветки осенний лист, бросало ее 'из стороны в сторону, пока не закинуло в эти чужие места, к чужим, незнакомым людям…
Анне тяжело было оставаться наедине со своими мыслями, и она старалась поменьше бывать дома. Были у нее дела в госпитале или нет, она все равно спешила туда, к своим раненым. Одному поправит одеяло, другому подушку, там сменит бинты, тут подаст лекарство, поговорит, расскажет что-нибудь занимательное — смотришь, и день прошел.
А как же Эдвард?..
В последнее время Анна часто ловила себя на том, что она почти не думает о сыне.
Из-за кого же это, из-за чего?… При мысли об этом она невольно вспыхивала, бранила себя, мысленно ссорилась с Аразяном, говорила ему резкости или умоляла не трогать ее, оставить в покое. Временами она от всей души желала не видеть его больше, остыть, успокоиться, вернуться к своему недавнему безразличию. Но чувства были сильнее ее, она видела, что не в состоянии предотвратить неизбежное.
Бежать? По куда? Как?
Умер Прохор — у него развилась газовая гангрена. Сибиряка похоронили на братском кладбище, а его ме-сто в палате занял прибывший с последним санитарным поездом новый раненый, капитан Варшамов.
Потерявший' при ранении много крови, капитан был очень слаб. Он едва держался на ногах, но ни за что не согласился лечь на носилки или воспользоваться костылями и, собрав последние силы, вошел в палату без посторонней помощи. В дверях он снял фуражку и низко поклонился, словно гость, входящий в дом сердечного друга. Увидев приготовленную для него койку, капитан хмыкнул.
— Рад встрече, — обращаясь к койке, произнес он на чистейшем карабахском диалекте. — Это ты, моя лошадка? А где же твой жеребенок? — Когда капитан растянулся на койке, ноги его повисли в воздухе. Только теперь стало понятно, что он имел в виду, говоря о «жеребенке». Принесли две табуретки, приставили их к койке и, положив на них сложенные одеяла, подставили ему под ноги. После этого койка капитана оказалась намного длиннее других и выступала далеко вперед, загораживая проход и нарушая строгий госпитальный порядок.
Трудно было сказать, сколько лет капитану. Господствующее положение на его широком загорелом лице занимал крупный орлиный нос. Губы у него были толстые, словно припухшие, брови густые, и из них в разные стороны торчали непокорные золотистые волоски. А посреди всего этого природа поместила два бирюзовых озерка — голубые глаза, такие ясные и мирные, что, казалось, они могут быть только отражением такой же ясной и мирной души.
В первый же день по прибытии в госпиталь капитан счел нужным познакомить товарищей по палате со своей скромной биографией.
— Позвольте представиться, — доложил он. — Капитан Варшамов. В прошлом — сирота, бродяга, мягко говоря, беспризорник. Организатор ряда разрушительных набегов на рынки и огороды. Затем воспитанник детского дома и рабфаковец. Потом — Красная Армия, бессрочник. В настоящий момент — солдат, защитник родины.
Ни дома, ни семьи… Любил многих, но жизни не связал ни с одной: коротышки мне не нравились, дылдам — я. Так вот и шло время, катились годы, и капитан Варшамов остался холостяком — неудачником Паносом[2]. Этим и кончается одиссея капитана Варшамова. Если есть вопросы — прошу…
С появлением Варшамова палата заметно оживилась. Больные повеселели.
О себе самом Варшамов думал мало. Даже на раны свои не обращал внимания. Случалось, усилятся боли, — будь то днем или ночью, — присядет он на койке, обняв колени, и заведет грустную песню. И трудно было понять, что заставляет его петь, — то ли тоскливое настроение, то ли надежда заглушить боль. Видно было только, что помогала ему песня, уводила она его из тяжелой больничной обстановки, облегчала страдания.
Капитан Варшамов мог остаться для Анны обычным нуждающимся в уходе раненым, если бы не одно очень важное обстоятельство: неожиданно выяснилось, что Варшамов — старый приятель главного хирурга, его товарищ по рабфаку, а следовательно, и единственный человек, который в той или иной мере мог удовлетворить томившее Анну любопытство. У него она могла многое узнать о Микаэле.
Анна не спешила и не прибегала к хитростям. Она знала, что рано или поздно разговорчивый и общительный капитан сам расскажет ей все, что ему известно о Микаэле.
Первая встреча Варшамова и Аразяна была очень сердечной. Узнав в Микаэле друга юности, капитан отбросил одеяло, приподнялся на койке и заключил главного врача в мощные объятия. Не ожидавший подобной встречи Микаэл сильно растрогался. Друзья долго не могли наговориться, — ведь сколько воды утекло со времени их разлуки! Говорил, главным образом, Варшамов, вспоминавший такие мелочи, которые, казалось, давно затянуло пеленой забвения.
