Парень с Сивцева Вражка

И в конце послужного списка, состоящего из семи пронумерованных листов, подпись командира 20-го Галицкого пехотного полка подполковника Островского.

Приложено и свидетельство о последнем ранении: 20 июня 1916 года тридцатидвухлетнему подполковнику пулей раздробило кость третьего пальца правой ноги, и был он перевязан и эвакуирован с поля боя.

Открытка с дороги. Второй справа среди стоящих — дед. Едет на Японскую войну, 1905 г.

Как происходило превращение царского подполковника в командиры Красной армии, доступная мне часть семейной истории умалчивает, тем более что происходило это еще за ее рамками. Но из переписки известно, что семейство покойного князя Оболенского оказывается в Рязани, чтобы подкормиться после голодного Питера, и знакомство бабки с будущим мужем происходит именно там, на рубеже 1919–1920 годов.

Очень точная строчка, кажется, Слуцкого, «есть кони для войны и для парада» — так вот, деда Саша, безусловно, относился ко второй, непарадной, категории офицеров, был невысокого роста с головой в форме огурца, с высоким, еще увеличенным ранними залысинами лбом и жесткими усами, по мере удаления от военных занятий сокращавшимися в объеме и терявшими франтоватость. По причине отравления газами носил очки — маленькие, в круглой роговой оправе, а читал в годы, что я уже помню, присоединяя к очкам большую лупу. Но выправку имел до самой смерти бравую, спину держал прямо, был гибок, но не гнулся. Всегда ходил в сапогах, лучше старых, сшитых на заказ, чем новых, но массового производства, в полувоенных френчах, галифе и пальто типа шинели, или шинели типа пальто, и все попытки купить ему туфли или шубу обычно кончались его жестким «нет». Бобровую шубу и шапку пирожком отец купил ему в последние пять лет жизни, и дед их не любил, хотя гордился подарком и его добротной прочностью.

Первые документальные упоминания о деде Саше восходят к 21 году и содержатся в письмах старших сестер бабки Александры Леонидовны. Я приведу несколько отрывков из этих писем, не только знакомящих адресата с новым персонажем этой несчастной семьи, но и дающих представление о той стороне их жизни, которая не нашла отражения в отцовском творчестве.

Из писем Софьи Леонидовны Оболенской (2 июня 1921 г.):

«…Аля, после долгих исканий, сошлась с одним бывшим офицером, и сейчас, кажется, у тихой пристани. Кирюша ее преумный мальчик, она еще служит в Гублескоме».

(7 июня 1921 года):

«…Аля пережила много душевных драм, Миша ее так и не вернулся, да и слава Богу, конечно, раз что он человек больной. Жизнь ее, конечно, разбитая, не может она напасть на подходящего человека, нервничает, все время неудовлетворенная, а в силу этого и Кира, мальчик необычайного ума, но ужасно издерганный. Да, я забыла сказать, что Люля заключена в административном порядке за то, что как „бывшая“ в контрреволюционном духе воспитывала детей дома „Грудного ребенка“, и за то, что плохо их кормила…»

Из писем Дарьи Леонидовны Оболенской (29 сентября 1921 года):

«…Недавно приезжала из Рязани Аля, чтобы хлопотать о возвращении своей обстановки, прожила уйму денег, а когда отпуск ее уже кончился, вышло постановление, запрещающее возвращать прежним владельцам что бы ни было <…>.

Мы жили в Рязани по чужим углам, обворованы дочиста. За месяц до отъезда в Петроград украли последнее белье, приготовленное для стирки, устроить которую надеялись с помощью одной женщины за 40 тыс. на готовом мыле. Деньги эти были выручены за продажу чего-то, но когда прачка пришла, не оказалось ни белья, ни мыла. Приехав в Петроград, пришлось убедиться, что и тут ничего нет. От нашей гостиной и кабинета осталось 2 красных кресла и стол, да четыре зеленых стула и кресло, но и это было приятно увидеть».

А. Л. и А. Г. Иванишевы в гостях у старшей сестры бабы Али — тети Люли (Л. Л. Тидеман), с ее сыном Андреем и дочерью Марусей, 50-е гг.

И снова Софья Леонидовна (теперь уже июнь 1923 года): «…Аля пишет, что собирается сыграть свадьбу с Александром Григорьевичем Иванишевым, с которым живет душа в душу и обрела наконец себе покой; он бывший полковник, в настоящее время читает лекции по артиллерии, а по вечерам с Алей вместе прирабатывает разными кустарными изделиями, состоя заведующим склада кустарей. Человек он симпатичный, добрый, с большим характером, прекрасно влияющий на Алю, а о Кире и говорить нечего — лучшего воспитателя своему сыну и желать нельзя. На вид только он выглядит „недоноском“, да кроме того, удушливые газы дают себя знать на глазах, ну да что делать. Важно, что Аля нашла себе удовлетворение».

Хочу обратить ваше внимание на несколько деталей в этих письмах, с дедом не связанных. Как-то так я прожил свою жизнь, не до конца поняв, чем в реальности оборачивались слова бессмертного Интернационала «кто был ничем, тот станет всем». Как-то не доходило до меня, что формула эта действует и в обратную сторону: кто был всем, тот стал ничем, пока я не прочел этих писем, секретно, через друзей и знакомых переправляемых из внезапно ставшего чужим Петрограда в отделившийся на недосягаемое расстояние Париж, туда, где обосновался родной брат сестер Оболенских, недавний губернатор, бежавший из-под расстрела через Константинополь в 1918 году. В этом всероссийском ограблении есть что-то такое тоскливо-злобное, такое бессовестно-демонстративное, что сердце заходится от жалости к этим беспомощным, временем, людьми и обстоятельствами публично и демонстративно попираемым женщинам, воспитанным, интеллигентным и готовым приспособиться к любой жизни, кроме подлой — которую им навязали их победившие современники.

И дед для них в принципе — мезальянс, «не нашего круга», хотя они готовы принять и даже полюбить его, если с ним будет хорошо их любимой младшей сестре.

А сестре достался человек редкой верности и надежности, но характера мало приспособленного для семейной идиллии — слишком много в нем было железа: жена офицера не должна работать, подъем — в семь ноль-ноль. Точность вообще была сродни одержимости: дед сроду никуда не опаздывал — каково это было вечно торопящейся и никогда не поспевающей бабке.

Но было в деде еще что-то, что могла знать только Александра Леонидовна, что составляло дедову суть и так резко и неохотно выпускалось наружу, что только в одном бабки Али письме я нашел об этой сути упоминание. Письмо это бабки — отцу, 56-го года, и написано после прочтения только что присланной поэмы «Отец», той самой, а выражает оно одно только, как дед нас любил: Алю, отца, меня, но терпеть не мог, это нам каким угодно способом демонстрировать.

А. Г. Иванишев всю жизнь оставался верен военному делу. На занятиях в Перми в эвакуации, 1943 г.

«… Мы на 3 дня уезжали в Москву, (из Рязани. — А. С.) тебе 6–7 лет, ты остаешься у старушки Латышевой, которая тебя обожала, а предварительно везешь к ней сам, как полагалось в нашей суровой жизни, свое имущество на салазках. Видимо, ты вспотел — вернувшись я застала тебя с сильным воспалением легких. Ездила я ради папы тот раз, и он очень мучился и пугался. И вот, дойдя до предела усталости и волнения, я, как сейчас помню, заснула на полу у твоей кроватки, дежурил он, и когда я проснулась, ты мне сказал: „Мамочка, он целовал мне руки, говорил: „Мальчик мой дорогой, детка моя родная““. После этого ты захотел слово „Сашуля“ заменить словом „папа“».

Но при этом с первой же стычки с отчимом отец узнал, как стоять в углу в наказание за непослушание. В общем, что это я пытаюсь его поэму пересказать своими словами. У меня и самого есть вполне достаточный опыт общения с дедом Сашей.

Первый опыт — времен войны. Сам не помню, но в архиве отца нашел такое его письмо (написано в сентябре 42-го из Челябинска — отцу на фронт):