— Так это был сон… — пробормотал мэр, нелепо озираясь, и пытаясь понять, где он.
Ночь мэр провел в слезах и объятиях примадонны, женщины предусмотрительной и искушенной. Она знала несколько языков, в том числе и латынь, но весьма поверхностно. Высказывалась она очень скромно и кратко. От ее изящной лаконичности мэр испытывал изумление, и даже какое-то смятение…
Против гения и его книги было возбуждено судебное преследование.
Гения арестовали, а его книгу, наделавшую столько шума, возбудившую любопытство и разбудившую воображение читателей, публично сожгли.
Обгорелые листы взлетали в воздух. Толпа, нетерпеливо взирающая на зрелище, ловила их, чтобы доставить себе запретное удовольствие, передавали из рук в руки, а порой и присваивали.
В тюрьме гений пал духом. На него находили приступы меланхолии или неудержимого веселия. Иногда он что-то писал. Это были стихи, но радости они не приносили.
Однажды ночью провидение устроило потоп. Вода обрушилась на тюрьму, подмыла стену. Стена заколебалась и рухнула. Многие заключенные погибли под обломками и в водоворотах, а те, кто выжил, отчаянными воплями и криками пытались оживить мертвых.
Они сошли с ума и уже не осознавали происходящего.
Потоп породил слухи с ужасающими и достоверными подробностями.
Проповедники говорили о небесной каре, философы отыскивали свои причины.
Гений упоминался среди лиц, погибших в водах потопа. Он стал мифической личностью. Он то умирал, то возвращался и приносил известия с того света. Говорили, что это он проклял город.
Опасность угрожала и соседним городам, что трудно было представить с несомненной определенностью, хотя бедствия были описаны гением очень подробно, почти документально…
Испытав во сне утрату и скорбь, писатель очнулся.
Ночной мрак постепенно рассеивался, открывая унылый ландшафт с руинами женского монастыря, ставшего обиталищем сов и призраков, которые блуждали в мрачных проходах и анфиладах. Шаги их глухо повторялись эхом, отзывались отголосками в сводах.
Повсюду видны были обломки капителей, пилястр, карнизов, заросших травой.
— Унылый пейзаж… — заговорил незнакомец в плаще. Лицо у него было сухощавое, бледное, вытянутое, глаза впалые, губы тонкие, нервные. — Что за книгу вы читали вслух?..
— Это роман анонимного автора без начала и конца… я пытаюсь дописать его…
— Роман напоминает мне книгу скорбных песнопений…
— Вам не понравился роман?..
— Справедливость требует признать, что местами роман очень хорош…
— В нем еще нет финальной сцены…
— Расскажите, о чем роман?..
— Когда-то в этих руинах обитала блаженная… она была невестой бога и человека… оба они искали ее руки… предпочтение, которое она оказала одному, сделало их обоих несчастными… человек покончил с собой… жил он в крайней нищете и скудости… смерть извлекла его из несчастий… за терзания и терпение он получил место на небе…
Писатель умолк, задумался.
Иногда из темноты полуразрушенных коридоров и келий доносились стоны и вздохи ветра.
На стенах под плесенью и копотью проглядывали печальные бледные лики святых, вырастали их тонкие изящно очерченные фигуры.
Редкие прохожие, представив все ужасы и прелести этой могилы, спешили пройти мимо.
— Продолжайте… что же вы замолчали…
— Вам понравилось начало?..
— Увертюра была довольно мрачная… и, как я понимаю, из нее вырастает не менее мрачная история…
— Семь дней лил дождь, наполняя пустые коридоры шумом… небо оплакивало человека…
— А что случилось с блаженной?..
— Она удавилась… и породила эпидемию самоубийств в городе… самоубийства даже вошли в моду… горожане убивали себя из любви к потусторонней жизни… — писатель принужденно улыбнулся и сел на обломок капители.
Он как будто заснул и во сне сидел не на обломке капители, а на скамье подсудимых. Он сидел и разглядывал статую богини правосудия, меч которой был покрыт ржавчиной и едва ли отвечал своему назначению.
Писателя обвиняли в причастности к убийству дочери мэра. Мотивом была ревность.
На суде писатель заявил, что он не убийца, а жертва любви. В качестве доказательства своей невиновности он представил свой роман и посмертную записку блаженной.
Высокий суд с любопытством выслушал заявление писателя.
Сочувствие писателя к блаженной вызвало вначале подозрение, потом удивление, что, впрочем, никак не отразилось на приговоре.
Писатель недрогнувшей рукой как философ принял чашу, в которой был растворен яд, не без изящества улегся на ложе, поблагодарил свидетелей происходящего за оказанные услуги и предпринял путешествие из миру скорби в мир иной. По пути он подробно описал, как цепенели один за другим части его тела. Когда оцепенение охватило внутренности и дошло до сердца, писатель очутился там же, где и заснул, не успев узнать, как ему удалось воскреснуть и бежать из тюрьмы…
Вечерний пейзаж постепенно поглощался сумерками. Погасла последняя полоса зари.
— Мы игрушки судьбы… и те, кому она улыбнулась, и те, кому уготовано проклятие… — заговорил незнакомец в плаще. — У этого романа есть продолжение?..
— Остались записные книжки автора и его письма… впрочем, письма скорее всего не подлинные… я подозреваю, что это подделка женского рукоделия… слишком много чувствительных сцен, впрочем, милых и разных во всем… правда, крайности автор избегал…
— Женщинам можно извинить многое, даже подделки…
— Однако некоторые сцены из театра абсурда…
— Вы имеете в виду эпидемию самоубийств?.. — спросил незнакомец.
— Иногда эта книга внушает мне ужас… — пробормотал писатель и отвел взгляд.
— Смерть это конечная цель нашего путешествия к своему началу… в связи с этим вопрос проклятия становится не отвлеченным и риторическим, а конкретным и значительным… — сказал незнакомец в плаще и исчез в темноте…
— Где же он?.. куда исчез?.. да и был ли он?.. — бормотал писатель, озираясь…
День погас. Звезды загорались одна за другой, каждая на своем месте…
Писатель сидел на ложе неподвижно. Глаза его были закрыты.
Он только что проснулся в тоске и слезах. Участь его во сне была несчастна.
«Однако горожан он изображал не только в мрачных красках, а с сочувствием и даже иногда с волнением…» — помедлив, писатель привстал, огляделся.
Вокруг все те же руины. Никого. Холод, сырость.
Легко представить себе состояние писателя.
Молчание пугало. Вид стен с полустертыми ликами и фигурами святых наводил ужас.
Писатель невольно закрыл лицо руками. Ему почудилось, что дверь кельи приоткрылась, и оттуда донеслось смутное стенание.
Он зажег спичку. Пламя осветило исхудавшее бледное лицо блаженной и погасло.
— Успокойся, это лишь игра твоего воспаленного воображения и теней… — пробормотал писатель и попытался улыбнуться…
