4
Встал новый день.
Все было как обычно. Люди жили и умирали. Вместо умерших людей, приходили другие. Радость сменялась скорбью, а скорбь — радостью.
Всему и всем одна участь — смерть, и к этому нечего прибавить.
Бог созерцал, не вмешивался. Он доверял происходящему…
«Зачем бог дал мне жизнь и наполнил дни мои и ночи страданиями и досадой?.. — размышлял писатель. — И ведь скоро он отнимет и это… что мне останется?.. не у кого спросить… нет у нас пророка, и нет знающего… — Писатель невольно вздохнул. Он вспомнил, как ночью оказался на небе и упал. Продолжая падать, он оглянулся и увидел тьму за спиной, пугающий мрак, из которого он выпал и который казался ему светом столько лет.»
«Я падал, падал… пока не почувствовал опору для ног… меня поразила красота этого места… цвели ирисы, фиалки, шафран, гиацинты, нарциссы… почти с нежностью я коснулся рукой плодов дерева, под сенью которого очутился… поодаль я увидел незнакомца… он сидел в кресле еврея и был хмур и мрачен… он рассказывал мне о моем отце, о том, что отец совершил в безумии, не столько вдохновленный Музами, сколько одержимый Фуриями… надо сказать, история довольно любопытная, несмотря на то, что изложенные в ней факты не вызывали доверия… предмет интересов незнакомца лежал не в самих фактах, а где-то за ними… все эти, по всей видимости, вымышленные преступления, совершенные отцом, не свидетельствовали решительно ни о чем, кроме гибельного воображения их автора… убийства в его изложении были изящными и эффектными, поражали обилием подробностей и деталей… не знаю, пережил ли он сам то, что описывал с таким волнением, или же все брал из книг, привлекал в свою историю нечто такое и таким образом, что здравый смысл оказывался в замешательстве…»
Писатель вышел на террасу и увидел в кресле еврея незнакомца.
Незнакомец встал.
— Рад тебя видеть…
— Артист, ты?..
— Кто же еще?.. ты, я смотрю, все пишешь?..
— Пишу…
— Слова… слова… пользы от слов мало, но морочат они усердно…
— Иногда слова становятся творящей силой и без моего участия, сами по себе…
— Может быть… в поэтическом смысле… как риторическое преувеличение… — Артист стоял и разглядывал стену, на которой танцевали тени.
— Что ты там видишь?..
— Если приглядеться, повсюду глаза, рты… они смотрят, говорят, пытаются навязать свои представления, образы, которые свет только искажает… я люблю сумерки и все сумеречное: цветы, женщин, сны… обычно в сумерках я встречаюсь со своими женами… у каждой свое обаяние, уловки… неделю назад случился скандал, катастрофа…
— Расскажи…
— Они пытались заниматься со мной любовью все вместе… и на людях… шучу… — Артист рассмеялся.
— Мне тоже жены снятся… где они теперь?..
— Некоторые, наверное, на небе, а некоторые в преисподней… частенько они прогуливаются и по земле, пугают живых каким-нибудь чудом, недоступным пониманию, хотя и совершенно естественным…
— Все шутишь?..
— Шучу… пытаюсь дорасти до роли положительного героя… либо, по меньшей мере, двойственного…
— Как это?.. расскажи…
— Хорошо… я все расскажу, что ты хочешь знать, но тебе нужно молчать, пока я не кончу монолог, потом заговоришь…
Артист придумал для своей истории не только декорации, костюмы, но и сочинил множество жестов и танцевальных фигур.
Сама история напоминала лоскутное одеяло. Иногда она была похожа на драму, иногда на комедию. В ней были и описания, и проповеди, в которых артист призывал утешать бедных и страждущих. Говорил он и о боге, творце мира, и о долге человека перед богом, и о блаженстве, которого может достигнуть каждый, но лишь после смерти, и если жизнь его была праведной. Кое-что артист рассказал и о себе, кем он был раньше, как окончил свою жизнь и справедливо ли то, что о нем говорят.
— А о тебе говорят?..
— Говорят…
— И что же говорят?
— Что я был гением, почти богом…
Артист исчез в кулисах тьмы, а вместо него сцену заполнили тени лишенные плоти, все в смиренных позах с продолговатыми не без прелести лицами и в одежде в темных желтоватых тонах…
«Опять исчез… и где он?.. и где я?.. — размышлял писатель. — Человек он скрытный, защищающий себя панцирем настороженности от окружающей лжи… говорят, он много путешествовал… был в Афинах, в Иерусалиме, в песках Египта и Сирии… и какие только чудеса не приписывали ему… в песках он как будто заболел и умер… а, может быть, получил исцеление от своих страстей как в духовной лечебнице… говорят, он стал женоненавистником, как и я… нет, я не пренебрегаю женщинами, и не одержим страстью к мужчинам, что выглядит совершенным безумием… надо сказать, что в некоторых делах человека наставниками бывают пороки, дары сатаны… сатана вмешивается, когда видит, как тягостна человеку жизнь и искушает его изощренными наслаждениями… он прирожденный оратор… умеет говорить, подливая к словам сладость, чтобы люди незаметно получали пользу от слов, нежно ласкающих слух, и питали не только тело, но и душу… чтобы они любили наслаждение… человеку свойственно впадать в восторг, но надо помнить, что всему установлен предел… ничего из того, что я позволял себе, я теперь не позволяю, и чувствую себя вполне счастливым… живу один, предпочитаю театр одного актера… страхи, надежды, радости — все это не для меня… я стал мифической личностью… о чем это я?.. — писатель провел рукой по лицу. — Я пытаюсь убедить себя, что в воображении можно превращаться в птицу, в дерево, в цветок… и даже заниматься любовью с женщинами… все женщины играют в любовь… некоторые становятся блудницами, по крайней мере, те, которых я знал, имели склонность к изысканным извращениям… они будоражили и мое воображение… не знаю, нравилось ли женщинам меня мучить или это получалось у них самопроизвольно… они, то холодны, то ненасытны… и хранит меня бог от них… это не пустые слова, потому что он меня хранит даже в эти смутные и страшные времена, в виду возможных последствий… а вот и артист… появился и опять исчез… нет, не исчез… собирает в симфонию хора голоса статистов… привлекает в хор и своих жен… когда-то он прогонял мое одиночество, давал оружие от ночных страхов, выжимал слезы из глаз, эту манну небесную… через слезы люди приобщаются к блаженству, превозмогая тяготы жизни… слезы открывают путь ввысь, в чертоги бога…»
Артист показал писателю одноактную пьеску, драматически окрашенную. Он начал с представления действующих лиц и описания их родословной.
В некоторых сценах артист заикался и картавил, подражая известному поэту, и пользовался навыками, полученными в игре с тенями и отражениями, как в китайском театре.
Героем пьески был мэр, этот женолюб, упорно избегающий женщин. В молодости он имел не лишенную приятности внешность. Женщины его боготворили. Исключением была лишь одна женщина.
Историю этой несчастной любви мэра артист поведал писателю как мим. Жестами он рассказал о том, о чем, не краснея, невозможно рассказать.