окнами.
— Добро пожаловать, я Ксения…
Ксения подкрутила фитиль лампы.
— Как твои дела?.. — спросил Серафим, щурясь.
— Идут потихоньку… раздевайся, с тебя ручьем течет… — Ксения помогла ему раздеться. — Кто эти люди?.. — спросила она шепотом, пытаясь разглядеть прячущееся в тени лицо Моисея.
Серафим молча развел руками.
— Да ты спятил… ты как будто не знаешь, что творится в городе…
— Знаю, знаю, но они всего на одну ночь…
— Ну, хорошо… — Ксения задернула занавески на окнах и ушла за ширму.
— Кстати, как поживает некто Дуров?..
— Он был у меня несколько дней назад… и не один… хочет ставить комедию… совсем потерял голову… ужинать будешь?..
— Пожалуй, нет… не знаю, как гости…
— Я хочу только спать… — пролепетала Жанна, сонно щурясь.
— Спать, так спать… я им постелю в большой комнате, а ты…
— Я здесь лягу…
— Хорошо, проходите сюда… — Ксения увлекла гостей за ширму.
Вскоре в доме воцарилась тишина…
Некоторое время Серафим лежал, сонно поглядывая на заросшее бегониями окно, потом натянул одеяло на голову.
Он долго не мог заснуть, ворочался, вздыхал…
Серафим знал Дурова еще мрачным и легкоранимым ребенком. Как-то Дуров даже пытался покончить с собой после неудачного объяснения в любви. Ему было всего 9 лет. В 30 лет у него уже был театр и семь детей.
«У него все родственники были помешаны на театре…дед держал магазин игрушек и показывал театр теней… позволял он себе и другие вольности… бабушка — это почти мифической фигурой… она давно покинула сцену, но иногда все же выступала… говорила, что нет никакой реальности, все только игра… такая миниатюрная, веснущатая… в узком платье… лицо под вуалью… она была похожа на ведьму в обрамлении бородавок, а все еще видела себя молодой… тетя принесла себя в жертву сцене… ни дома, ни мужа, ни детей… оторвалась от действительности и застряла где-то между жизнью и смертью… дядя писал сценарии, такой умный, высокомерный и вечно чуточку пьяный… был влюблен в Сарру…»
На стене в паутине мутно-желтых теней и пятен рисовалось что-то, похожее на рисунок веток, цветов, птиц. Прояснилась фигурка Сарры в кружевной рубашке с разрезом. Она медленно приближалась. Во всех ее движениях виделась какая-то ленивая, обволакивающая красота.
Серафим закрыл глаза, почувствовав щекочущее прикосновение ее рыжих локонов, губ, уступчивых, податливых…
Теплота мягко охватила его, дыхание прервалось, потом стало глубоким и ровным…
Стены исчезли. Его окружала пустота без перспективы, бездонная. Ее нельзя было описать и невозможно вспомнить. В недрах этой пустоты что-то происходило, какое-то действие. Он ждал. Действие разворачивалось в протяженность, в некую историю, в которую он не хотел ввязываться…
Посторонний звук где-то чуть позади слов, оборвал представление…
Серафим проснулся в узкой и длинной как коридор комнате с одним окном, выходившим на пустырь. Он лежал, прислушиваясь к тишине, которая продолжала что-то говорить, что-то смутное, извилистое, что он знал и с чем когда-то жил.
Он привстал. Он все еще был во власти какого-то заблуждения, от которого не мог освободиться. Все вокруг было смутно, сомнительно, тревожно.
Как будто та же комната и другая, освещенная скудным светом. Он медленно и неожиданно осознал, что проснулся. От сна что-то еще осталось, и он записал на листке имена, свои слова, свое поведение и снова пережил то, что ему пришлось пережить вдалеке от себя, в этой пустоте, хотя его уже там не было…
Заскрипела калитка. Хрипло залаяла собака.
Серафим сунул листок в карман.
В комнате царили полумрак и тишина. Одна ставня была закрыта, другая едва заметно покачивалась. За окном все еще шел дождь.
— Кого-то принесло?.. — Из-за ширмы вышла Ксения в ночной рубашке, волосы распущены, прядями они спадали на ее обнаженные плечи.
— Открывай, свои… — прокричал кто-то за дверью.
Ксения выдвинула засов. Боком в полуоткрытую дверь протиснулся незнакомец в синем кителе с золотыми пуговицами.
— Тебе опять заказное письмо пришло, вот я и ухватился за случай зайти…
— А ты теперь почтальоном работаешь?..
— Да нет… — Поискав глазами, куда бы сесть, Инспектор вытащил из кармана платок, утер мокрое лицо, шею, вскользь огляделся. Потертый, тускло мерцающий шкаф, этажерка, швейная машинка, лестница на чердак, часы с гирями, отрывной календарь, в простенке между окнами портрет Пушкина, вышитый нитками мулине, стол, на столе блюдце с недопитым чаем. Взгляд его соскользнул вниз и в сторону и наткнулся на Серафима. Кровь бросилась ему в лицо.
«Это еще кто?..» — Случайности перспективы и освещения мешали ему рассмотреть незнакомца.
— Вы, собственно говоря, кто?..
— А вы?.. — Серафим встал, не чувствуя ног и руки как будто от плеч отваливались. Спал он плохо, всю ночь ворочался, постель казалась жесткой, и одеяло сползало на пол.
— Это наш инспектор… — Ксения вышла из-за спины незнакомца.
— Очень приятно…
— Погода просто на удивление… — Ксения вскинула руки перед зеркалом, собрала волосы в узел.
— Что верно, то верно, как перед потопом… — Инспектор нервно зевнул.
— Да вы присядьте… — Серафим подвинул инспектору стул. Инспектор сел.
— Так, фамилия, адрес, где проживаете, род занятий…
— Инспектор, позвольте мне объяснить…
Обмахиваясь платком, Инспектор слушал Серафима и посматривал на Ксению. Ксения ему нравилась, хотя о ней и рассказывали такие вещи, что голова шла кругом…
После смерти отца Инспектор жил один. В пустоте двух комнат было скучно и тихо и он завел птиц. Птицы немного понимают тоску. Вернувшись с дежурства, он кормил птиц и час или два сидел у окна, вслушиваясь в паровозные гудки и с тоской поглядывая то на грязь под окнами, то на сизый забор, то на редких прохожих, которые за 40 лет не стали ему ближе. Постепенно он обволакивался какой-то равнодушной грезой, воображал что-нибудь и не мог опомниться. В тусклой смутности стекол виделась какая-то отвлеченная, успокоительная жизнь.
По ночам он долго не мог заснуть, его мучила бессонница. Заунывно поскрипывали, хлопали ставни, гулко лаяли собаки, падали звезды. Засыпал он только под утро, кутаясь в теплую тесноту сна. Во сне он шептал для себя что-нибудь опухшими детскими губами или вдруг просыпался от сонного удушья, цепляясь руками за подушку. За окном летали сухие трупики листьев, сорванные с Иудина дерева, или тополиный пух, как хлопья снега. Иногда листья залетали и в его комнаты. Он сохранял их.
Тянулись осень, зима. Весной он ненадолго оживал от безнадежности, а летом потел и мучился от жары. И снова подступала осень. В такой рассеянной жизни проходила его жизнь, грустно и жалко.
Инспектор невольно вздохнул, нагнулся, поднял с пола сухой, сморщенный лист, погладил его, понюхал, ощущая запах увядшей жизни. Взгляд его затуманился, когда он увидел Ксению. Уже взошло солнце. Вся в солнце и в паутине бабьего лета она стояла перед ним…
