нижней губы. Нервы сдали совсем. Бессонные ночи и треволнения сделали свое дело. Большие силы требовались Федору, чтобы сказать последние слова:
— Ну… пойдем, сват.
Василий Петрович встал, перекрестился в передний угол и глухо проговорил, обращаясь к дочери и жене:
— Прощайте, покедова… Кто ж его знает, как оно будет там?
Анюта и мать ее приникли к нему и тихо плакали.
Потом Василий Петрович вышел со всеми вместе, сам запер ворота изнутри на засов, а дверь снаружи на замок, отдал ключи Федору и сказал еще:
— Не дай хозяйству загибнуть, сват Федя. И о них подумай, — кивнул он на женщин.
— Ей-богу, вернешься, сват. Голову даю на отсечение — вернешься, — убеждал Федор, теперь уже, казалось, спокойно.
— Дай-то бог, — утешительно согласился Василий Петрович. И видно было, что ему от слов Федора все-таки стало легче.
Когда подошли к саням, Федор сказал:
— Вот вам еще «кулак».
Сани отъехали. В них было пятеро: Сычев с женой, Кочетов, один милиционер и возница.
Ваня Крючков стоял, стоял вместе с другими на крыльце и неожиданно выпалил в сердцах:
— И какого дурака занесло в наш район!
— Как сказать, — откликнулся Лузин. — Каша крутая заварилась… А насчет «дураков» — тихонько. Чуешь иль нет?
— Чую, — сердито ответил Крючков, запирая дверь Сычева и готовясь ее опечатать.
Вдруг Лузин вскрикнул:
— Что это?! Смотрите! Зарево!
Вслед за ним Андрей Михайлович закричал уже во весь голос:
— Пожа-ар! Пожа-ар!!! Рятуйте, добрые люди! По-жа-а-ар!
Сразу в трех местах села вспыхнули пожары.
…К утру не стало трех хат: у Андрея Михайловича, у Ваниного дяди — Степана Крючкова и у Матвея Степаныча Сорокина.
Когда Миша бежал на пожар, его ранили из-за угла в левую руку. Он дважды выстрелил в ответ и вернулся бегом домой, зажимая рану. Федор, Андрей, Ваня и Лузин держались все время неразлучной четверкой и потому избежали нападения.
Начался террор. Злой дух Дыбина и Степки Ухаря витал над Паховкой. Что мог сделать один милиционер Ярков? Он беспомощно разводил руками, составлял протоколы на пожарах, опрашивал, допрашивал — только и всего.
Утром Федор, осматривая соломенную крышу своего сарая, нашел раздерганную дыру и в ней фитиль с патроном, наполненным порохом. Фитиль заглох. Значит, надо ждать еще.
Экстренно собрали заседание партячейки. Решили просто и коротко: дома не ночевать, выловить или убить.
Но кто — кого, еще не было ясно, потому что на второе собрание колхоза, где надо было решать, как ухаживать за лошадьми, как собрать корм, кого выбрать конюхами, не пришло и половины колхозников. Кое-кто из них обнаружил «подметные письма» с угрозами и назначением дня расправы. Поэтому и боялись не только идти на собрание, а даже выходить из дому. Страшные были те ночи в Паховке.
…А Василий Петрович все ехал и ехал.
Тоскливо повизгивали полозья саней. Всхрапывали лошади, позвякивая удилами. Снежное поле в ночи было опутано мутью. Иной раз казалось, что не сани едут, а мимо них проползают смутно видимые вешки. И тогда Василию Петровичу чудилось: все ползет назад, жизнь его остановилась, а он сидит среди снегов, покрывших чернозем.
Но вот он услышал, что подкова у одной из лошадей пощелкивает.
— Негоже так, — сказал он вознице. — Подкова отрывается. Себе убыток и лошади вред. Следить надо.
— Какой мне убыток! — добродушно возразил тот. — Не мое же. Оторвется — купют.
— Тебя как зовут-то?
— Мироном зовут.
— А меня Василий.
Вмешался милиционер:
— Разговаривать не велено.
Снова слышны только полозья. Их звук не радовал Василия Петровича, как раньше. Куда он едет? Зачем? В чем он виноват? За что его, как арестанта, везут под охраной? За что? Эти вопросы больно отдавались внутри так, что кольнуло сердце. Он не мог ответить себе, но и без ответа оставить был не в силах. И он не утерпел:
— Товарищ милиционер! За что?!
И сколько тоски послышалось в этих словах! Голос Василия Петровича дрогнул. Он повторил еще, но уже совсем тихо:
— За что?
Милиционер молчал, но и не остановил арестанта.
— Аль уж ты не человек? — теперь, казалось, спокойно спросил Василий Петрович.
— Да откуда же я знаю — за что?! — неожиданно с горечью ответил милиционер. — Приказано — выполни… Служба такая.
— Известно дело… Ну раз так, то…
— Не велено… Прекрати разговор…
— Служба, — согласился Василий Петрович и умолк.
Но вопрос «за что?» стоял неотступно. И так обидно стало Василию Петровичу, что он снова не сдержался и через некоторое время сердито бросил в серую зимнюю ночь:
— И бог, должно быть, забыл о нас.
Милиционер сказал:
— Ты сядь-то поудобней. Чего на одной коленке прилип к саням? Садись сюда.
Василий Петрович сел с ним рядом.
— Василий, значит? — спросил тот.
— Ага, Василий… Петрович по отцу. Кочетов моя фамилия. А твоя?
— Мешков…
— Конечно: служба, она разная бывает… — Василий Петрович помолчал и спросил: — Значит, едем?
Милиционер не ответил. Он сидел, опершись на винтовку.
В ту роковую ночь трех пожаров сани остановились у районного нардома в Козинке. Кочетов встал сам. Сычева с трудом растолкал милиционер (так крепко спал он спьяну). Лукерья взяла мужа под руку, и они втроем пошли впереди милиционера.
В зале уже было человек двадцать мужчин с женами, детьми и узлами. Никто не спал. Кто-то из женщин вопил как по покойнику. Сычев хорохорился во хмелю.
— Все тут кулаки? — крикнул он входя. — Аль еще остались где?
Никто не ответил на такую «шутку», да и сам он понял, что не туда загнул.
Василий Петрович сразу же хорошо поел, считая это сейчас самым главным, потом присел прямо на полу в уголке, втянув голову в плечи, так что виднелась одна борода, и приготовился подремать. Но вскоре услышал голос:
— Выходи!
Начался переполох. Люди связывали узлы и котомки, натягивали валенки и сапоги, перематывали онучи. Куда погонят — никто не знал. Василий Петрович поднялся с пола, вышел мимо двух милиционеров, стоящих в дверях, а на улице стал в «четверку», как ему указали. Так и пошли колонной в окружении конвоя. Куда, зачем — он тоже не понимал. Просто было страшно — и все.
