Потом Дыбин услышал, что говор на улице все усиливался, поднимался ропот, люди все подходили и подходили; услышал, как подъехали сани. Затем — голос:
— Игнатку-бандита отправлять будут.
Потом — незнакомые голоса:
— Подайтесь назад! Назад, товарищи! Дайте проход!
И тон приказа:
— Отступить до краев амбара! Дальше! Так стоять. Так.
Загремел замок, щелкнул дважды ключ, свет ворвался в амбар. Дыбин стоял уже у двери во весь рост, с перевязанной головой. Он шагнул через порог, смотря вперед, на сани, запряженные тройкой. Слева и справа милиционеры. Начальник милиции приказал:
— Связать!
Дыбину связали руки назад и подвели к саням. Гул голосов усилился, и теперь уже ропот перерос в крики:
— Бей его, гадину!
— Каменюкой его, черта!
— Стой ты, несмышленый! Милиционеру в голову можешь попасть.
Конвоиры заспешили: они втолкнули Дыбина в сани и сели по бокам, а начальник — на козлы, рядом с кучером, но лицом к арестованному. Толпа напирала — она уже обтекла тройку и сгрудилась впереди нее. Начальник слез и пошел с револьвером вдоль стены людей, оттесняя всех дальше. Образовался круг с коридором.
И в этот момент из толпы вышла русоволосая, с кудряшками у висков, усталая и внутренне разбитая Тося. Все ее увидели и сразу притихли. А она пошла к саням, как в забытьи, не отрывая взгляда от Игната. Он расширил глаза: «Она пришла к нему, она не забыла, она любит». Игнат не выдержал и вскрикнул:
— Тося!
— Назад! Гражданка, назад, — неуверенно сказал милиционер.
Начальник милиции попробовал отстранить ее рукой, но она шла и шла, медленно переступая с ноги на ногу, будто боясь кого-то разбудить. Может быть, начальник так и подумал, что это — жена арестанта. Шагов ее не было слышно — она шла как призрак. И вот она остановилась у саней. Игнат криво и горько улыбнулся. Тося смотрела на него немигающими глазами. Вот эти губы, щеки, глаза, высокий лоб она любила, она целовала и ласкала не раз. Тося взяла Игната обеими руками за плечи, повернула его лицо к себе, пристально-пристально посмотрела в лицо и… плюнула в глаза!.. Он вскинул голову, как от удара, запрокинувшись назад. Начальник милиции решительно отстранил Тосю, и тройка рванулась с места.
Тося чуть постояла, зашаталась и упала на руки Матрены Васильевны, оказавшейся в ту минуту рядом. Матрена Васильевна внесла ее, как ребенка, в амбар, вышла оттуда и в ту же секунду крикнула:
— Расходись, мужики! Теперь тут вас не касается. Ну? Я чего сказала?!
Ни Федор, ни Ваня не пожелали смотреть на отправку Игната Дыбина — они сидели в правлении, тут же рядом. Зинаида вскочила к ним и крикнула:
— Тося! — и выбежала.
Оба друга метнулись вслед за ней.
…Тося очнулась. Рядом стояли Матрена Васильевна, Зина, Ваня и Федор. Она обвела всех затуманенным взглядом. Она не плакала и ни о чем не просила. Федор погладил ее по голове.
Ваня Крючков вышел из амбара незаметно и направился вдоль улицы. Ноги его слушались плохо, в голове застучало — он был похож на чуть подвыпившего человека. Пришел в правление сельпо, сел за свой стол и пытался работать, но рука сама написала на чистом листе бумаги два слова: «Тося приехала». Он порвал эту бумагу и отбросил в угол.
— Да где вы все провалились? — раздраженно спросил Лузин, входя к Крючкову. — Ищу, ищу — как в воду! Дела, брат, завернулись на всю гайку.
— Что еще стряслось? — спросил Ваня равнодушно.
— Не стряслось, а растряслось. Нового секретаря-то райкома — фьють — проводили с треском. За левацкие загибы в коллективизации. В окружкоме перетрясли здорово. Комиссия из ЦК партии ездит по области.
— Правда?
— Все истинная правда. Чистая правда, как слеза!
Ты слушай-ка: Некрасов-то опять сидит на своем месте. Понял?
— Дай я тебя, товарищ Лузин, обниму! — Тот самый Иван Федорович, за которым никаких сантиментов никто не замечал и кого потихоньку прозвали «монахом», обнял уполномоченного райкома.
Лузин похлопал его по плечу и, забывшись, заговорил своими нижегородскими словами:
— Вы, робята, партию нутрем чуете. У вас — правильно. А вот в Оглоблине все полетело чертокопытом: растащили по домам. Как крысы порвали мешок на части: ни мешка, ни зерна.
— Обойдется, — уверенно сказал Ваня.
— Обойдется, — подтвердил Лузин. — Только бы вот мне пожрать маленько надо. Со вчерашнего дня — ни крохи. В Оглоблине-то куска хлеба не достать. Зачал было говеть, да брюхо стало болеть.
— Знаешь что? — спросил Ваня.
— Не знаю.
— А я знаю: для такого случая можно даже и выпить.
— Почему не попробовать? Магазин рядом. Тогда и Землякова надо позвать, и Вихрова, и агрономчика вашего.
— Вихрова кликнем, а тем двум сейчас не до этого. К ним, брат, счастье пришло на порог.
— И к нам же пришло! — удивился Лузин. — Почему только к ним? Для всех хорошо.
— Не о том, — неопределенно сказал Ваня и отмахнулся, — Потом скажу. Тебе же есть надо: чего же тут хорошего, если не жравши, — сострил он, стараясь и Лузина не подпустить к своей сокровенной тайне.
— Надо. Ой как надо перекусить!
Все втроем (Крючков, Вихров и Лузин) разрешили себе отдых: выпили на троих поллитровку и тихонько беседовали до позднего вечера.
— После того, что сгондобилось, душа успокоилась, робята. Ей-ей! — заключил первый стаканчик Лузин.
И правда, душа у них успокоилась. У Вани она никак сначала не хотела становиться «на место», но водка разогнала налетевшую на него сегодня грусть, и он казался тоже спокойным и счастливым. Он так умел.
Часов в десять вечера окна Паховки озарились заревом пожаров. Сразу загорелось несколько хат. К счастью, оттепель, смочившая крышу сверху, не дала перекинуться огню на соседние с пожарами хаты, но пять семей новых колхозников остались без крыш. Игната Дыбина увезли, а Степка мстил — иначе и предположить было нельзя, но пока еще никто не знал, что в эту же ночь Степка Ухарь оставил Паховку совсем и после поджогов кружил с четверкой таких же, как и он, вокруг Козинки.
В ту ночь после пожаров Крючков лежал рядом с Лузиным в правлении сельпо (тут они и ночевали теперь вдвоем, так как дядя Степан сам ютился в чужой хате). Оба долго не могли уснуть. Лузин сказал, будто оправдываясь:
— Рано, Иван Федорович, душе нашей на покой укладываться.
— Рано, — подтвердил Ваня.
— Спать, спать, — предложил Лузин.
— Спать, — соглашался уже в который раз Ваня, но все так же лежал с открытыми глазами, подложив ладони под затылок. Через несколько минут раздумья он сказал: — А что мне пришло в голову…
— Что тебе пришло в голову, неуемный?
Ваня ответил не сразу. Он, казалось, взвешивал ответ. Потом повернулся на бок, оперся на локоть и спросил:
— Неужели он не знал?
— Кто?
