— Федя, сынок… Миша… Вот… мы и помирились… Слава тебе господи! — Ефим медленно перекрестился.
Рука его беспомощно упала на пол. Умер он тихо. Лицо осенила нежная радость, какой не было ни разу. Ни разу за всю суровую жизнь человека, прожившего в одиночестве, хотя и окруженного людьми.
Долго стояли сыновья перед отцом, прижавшись друг к другу.
Было жутко и непонятно.
Потом они положили отца на широкую лавку, под икону головой, скрестив ему руки; накрыли чистой, из сундука, дерюгой.
…Миша бредил без сна:
— Кто там? Федя, кто там?!
— Никого нет, Миша. Никого.
Миша бросился к брату и спрятал лицо у него на плече.
Метель гудит, гуди-ит. Стонет метель.
На колокольне не перестают звонить:
«Бом-м… Бом-м… Бом-м…»
Федор сидел за столом и курил, курил, курил беспрестанно. Сознание временами мутилось — предметы плыли перед глазами, останавливались, снова плыли.
Обычный стук в дверь показался Федору орудийным выстрелом.
— Кто? — спросил он, вздрогнув.
— Я, Семен, — отозвался Сычев, уже войдя. И опешил: — Ай преставился?!
Федор посмотрел на него невидящими глазами и безнадежно махнул рукой, не изменив позы. Сычев же, увидев на полу винтовку, забегал по избе глазами. «И кровь, — мелькнуло в мыслях. — Тут дело нечисто». А вслух сказал:
— Царство ему небесное! Все там будем… — Он размашисто перекрестился, постоял-постоял, переминаясь с ноги на ногу, взялся за ручку двери. — Лампадку-то зажги, Федор… — Еще раз перекрестился, теперь уже торопливо, и вышел.
Зинаиды весь вечер не было дома. Когда она пришла с посиделок, Федор, глотая ком в горле, сказал глухо:
— Папашка… Умер…
Она бросила взгляд на лавку и метнулась к отцу… Когда она пришла в себя, ей рассказали все. Она молчала. Тихо плакала.
Федор, прижавшись щекой к груди отца, прошептал:
— Папашка… Папашка… Ведь я тебя любил.
Миша обнял брата. Зинаида, в бессилии прислонясь к стене, еле шевелила губами, запрокинув голову:
— Папашка… Как же так?
И вот Федор встал, выпрямился, погладил Мишу по голове и сказал надорванно и хрипло:
— Пойду расскажу Андрею Михалычу.
А к утру отец лежал уже на двух столах, приставленных рядом, вымытый, с расчесанной бородой, накрытый до рук белым. Все это сделали заботливые руки Матрены Сорокиной и соседок.
В ту ночь, перед тем как увидеть Ефима на лавке, Семену Сычеву не спалось. Метель выла. Изредка побрякивала вьюшка в трубе. Мысли были невеселыми.
— Спишь? — окликнул он жену.
— Где там спать! Ишь как бушует. Господи боже ты мой!.. А ты чего не спишь? Бывало, гром не будил, а теперь… беспокойный.
— Нету покою. Нету… Отчего бы это так? Как ты считаешь?
— Не управляешься — вот и покою потому нету… Летом нанимаешь, а зимой один.
— И то, пожалуй, правда: надо бы человечка нанять на круглый год. — Семен самодовольно добавил: — Батрачок, значит, требуется. Так, так. — А потом уже совсем мрачно: — Только не оттого беспокойство.
— А от чего же еще?
— Разве не слыхала, что на селе толкуют?
— Слыхала малость.
— Что? Рассказывай.
— Ну-ка да осерчаешь…
— Все равно говори.
— Будто Федька с Крючковым в избе-читальне при всем народе кричали: Сычев, дескать, кулаком становится, осаживать его надо. Андрей Михалыч, дескать, не видит.
— Вот оно что, Лукерья! Не дадут они мне ходу. Тогда эти самые кулаки не давали развороту — что ни затей, из рук вырвут, теперь эти… «читальщики». На дороге будут стоять. Не пускают.
Семен первый раз высказывал такие мысли жене. Да и некому больше сказать и нельзя: разбогател — стал одинок, перестал доверять людям. Люди для него стали другими. Постепенно всех их он разделил незаметно для себя на два лагеря: не мешающих жить и мешающих.
— Ты подумай, — продолжал он. — Им резону нету поддерживать богатство. Сами-то голыши: Федька — отчаюга, Крючков — бездомник. «Бедноту» читают и с глупа ума кричат без понятия. А не соображают того, что есть кулак. Кулак — это раньше был, другому богатеть мешал. А я никому не препятствую. Пожалуйста!.. Теперь, Лукерья, не кулаки мешают мужику — кулаков нету, а эти самые… партейные. Конечно, Андрюха Вихров, этот ничего. А Крючков вырастет — будет заворачивать. — Последние слова он произнес почти шепотом.
— А Федька?
— Федька — не знаю… И черт его принес сюда, лешего!
Семен долго молчал. «Вот тогда-то, в колодец-то, не надо бы было». Но жене об этом не сказал, а строго предупредил:
— Ты смотри, кому-нибудь не ляпни о нашем разговоре.
— Да что ты, Семен. Разве ж можно!
Но он не успокоился. В голову лезло: «Вот еще разболтает где-нибудь». Перестал и жене доверять.
Некоторое время он ворочался с боку на бок, потом надел шубу и вышел во двор, к лошадям.
Метель сразу залепила глаза снегом. Пучок соломы ударил в лицо. Семен отвернулся от ветра, подняв воротник, и решил: «Солому-то, наверное, у Земляковых сорвало с крыши. Хозяева! На крышу не разживутся». Зайдя в конюшню, он поправил корм в яслях, погладил ласково лошадь.
Вдруг он услышал в вое метели глухие удары о землю: ясно — кто-то вырубал яму. «Наверняка у Земляковых во дворе. Что-то тут не так», — решил он. В темноте прищурил глаза, наклонил ухо в сторону Земляковых, а через некоторое время убежденно сказал сам себе: «У них. Надо узнать». Он закрыл рот и нос рукавицей и пошел через улицу. Крадучись обошел двор Земляковых и остановился у полуразрушенного плетня, напряженно всматриваясь в отверстие.
Между двумя сарайчиками, под навесом, Федор вырубал топором и ломом яму в мерзлоте. Сычев так же осторожно отошел и вернулся в свою избу. Там он посидел на лавке, не раздеваясь. Снег обтаивал на одежде и шапке, и капли потекли по лицу. Но он этого не замечал. «Зачем ему яма в глухую полночь? Зачем?» Он не мог знать, что Федор в тот час откапывал винтовку.
Наконец любопытство взяло верх — он встал и тихо сказал:
— Пойду-ка узнаю доподлинно.
И вышел во двор.
С полчаса, а может быть, и больше он стоял, прислушиваясь, потом направился вновь ко двору Земляковых. Но только-только выйдя за ворота, услышал сквозь метель… выстрел. Звук был глухим — будто в хате. Сычев вздрогнул, и у него вырвалось:
— У них! Кроме негде. Ругаются все время… Уж не Ефима ли он, азиат?.. Пойду.
Теперь он почти бежал через улицу.
