Сычев выпрямился, натянув сапог лишь на половину голенища, и уперся взглядом в Дыбина молча, недоверчиво. Тот продолжал:
— Его убили… Убили Черного в бою. Погиб… за тебя, за таких, как ты. Это был старый командир отряда, опытный. Слыхал же — в белохлебинских лесах неспокойно все время?
— Слыхал, — выдохнул Сычев. — Слыхал: пять коопераций решили начисто. И банк пытались. Так это — он?
— Он.
— Убили, значит?.. Все пропало.
— Ничего пока не пропало. Идти нам той же дорогой.
— А что делать?
— Пока делать то же, что и делали последние недели, — ответил Дыбин. — Сеять смуту. Первое: слух об обобществлении мелкого скота и птицы. Второе: слух о том, что детей будут отбирать в пионерские отряды. Третье: слух о раскулачивании середняков. Четвертое: слух, что во всех селах бьют скот. Пятое, слух… Шестое: слух!.. Слух!.. Разложить мужика по частям, чтобы он не знал, куда шагнуть. Заставить побить скот, чтобы в колхоз — нищими! Со скотом начинать сразу же, немедленно. — Дыбин уже требовал безоговорочного выполнения.
— А что со мной будет? — опять окатил его Сычев.
— То же, что и со мной. Или оба — паны, или оба пропали. Теперь связаны одной веревочкой.
— Да понимаю я, — раздраженно сказал Сычев. — Как твердое задание-то выполнять, если нечем?
— Никак не выполнять. Пусть все отбирают. Потом все вернете, когда будете… председателем сельсовета или… волостного правления. Понятно?
Сычев некоторое время смотрел в упор на Дыбина, взбудораженный его решительностью, красный от возбуждения. Потом категорически заявил:
— Я считаю: Федьку и Мотьку Сороку — в расход!
— Пока нельзя. Ни-ни! Приказ! Момент придет — тогда уж… всех пятерых. Чохом! С кого начинать — не важно будет… Это — если нам придется уходить. — Он опустил голову и уже тихо повторил: — Если нам придется уходить… — Минуты две он просидел молча, а затем встал и резко прошипел: — Даром мы в лес не уйдем!.. И… вернемся. Обязательно вернемся.
Часы уже пробили два. Дыбин приказывал, Сычев слушал. Они еще с полчаса говорили. На прощанье Дыбин сменил тон:
— Пора начинать со скотом, Семен Трофимыч. Дайте пожму вашу руку… Для будущей пользы народа, бог благословит! — Он задержал руку Сычева в своей и добавил: — Помните: все ваши личные оставшиеся три овцы и корова должны быть целехоньки — вы скот не режете, вы явно «осуждаете» эти незаконные поступки. В трех-четырех дворах закиньте «удочку» и — в сторону.
Из хаты они вышли вместе. Дыбин ушел домой огородами, Сычев — на крыльцо. Он чуть постоял, смотря вдоль улицы. Мороз сковал все, а низкие зимние облака сорили на Паховку снежинками, редкими и крупными. Сычев ощущал их лицом, но они его уже не радовали, как бывало, когда в таком случае приходила на ум пословица: «Декабрь снежный да холодный — год хлебородный». Он застегнулся на все пуговицы и пошел к Виктору Шмоткову.
Сычев остановился у хаты, мелко перекрестился и про себя произнес: «Господи благослови!» Затем тихонько постучал в окошко. Звук этот показался ему очень громким, и он оглянулся по сторонам так, будто кто-то стоял позади или рядом.
— Кто? — отозвался из хаты Виктор сонным голосом.
— Открой, Виктор Ферапонтыч, — полушепотом сказал Сычев.
— Кто там? — уже громче спросил Виктор.
Кто-то в хате закашлял. Пискнул ребенок. Потом Виктор вышел в сени и приоткрыл дверь, не выходя на улицу и не впуская Сычева.
— Виктор Ферапонтыч! — обратился к нему тем же полушепотом ночной гость. — Помоги, пожалуйста!
— Чего там? — недоверчиво спросил Виктор.
— Помоги порезать скотину, пожалуйста. Один-то не осилю корову. Овчонок-то управлюсь, а корову… не управлюсь до света. В колхоз будут сгонять завтра. Все одно пропадет скотина. Уж лучше себе польза. Помоги! — торопливо шептал Сычев. — Оплачу и не забуду. Никто не будет знать — мы же только вдвоем.
— К-как т-так сг-сгонять?! — испугался Виктор, хотя уже и слышал такое, но еще не верил. Теперь вот и в самом деле начинается. Он застучал зубами как в лихорадке. — К-как, сг-г-гонять?
— Да уж ясно… Помоги! — молил Сычев. — Все режут.
— То есть как? — ополоумел ошарашенный Виктор. — А своя — куда? Твою резать, а моя — в колхоз? — Он заторопился, зашмыгал носом, замахал руками, как плетьми, в разные стороны и без удержу. — У тебя три овцы осталось да корова, а у меня четыре овцы, да телушка, да одиннадцать курей с кочетом. Твою порезать, а моя — в колхоз? Твою порезать, а моя — в колхоз? — задолбил он в смятении. — Не могу, не могу помогнуть. Никак не могу. Куды ж денешься! Все одно плохо.
— Да уж как хочешь, — смиренно перебил его Сычев. — Я, пожалуй, уйду. Поищу кого-нибудь. Ах ты горе наше! Ах, конец света! Все в Писании правильно сказано. Последние часы доживаем, — запричитал он, уходя.
Виктор вбежал в избу. Зажег лампешку без стекла, и она сразу зачадила тонкой и едкой копотью. От света засуетился рой тараканов, явно выражающих неудовольствие необычной побудкой. Встала жена Алена и села на край кровати, свесив ноги. Виктор окинул взором хатку. На деревянной кровати, огромной и широкой, как нары, спали вповалку все трое ребятишек, высунув из-под тряпья ножонки и ручонки; казалось, они так перемешались с этим постельным хламом, что и не разобраться, кто где лежит. В люльке покачивался новорожденный мальчишка. Косолапая курица, изувеченная лошадью и принесенная с вечера в хату, сидела около печки, закрыв пленкой глаза. Из-под печки высунулся на свет маленький поросенок, деловито прохрюкал, прошелся по избе, как хозяин своего хлева, слегка ткнул носом курицу и зачавкал в корытце. Кому как, а Виктору казалось, что это и есть его настоящее хозяйство, что он после падежа коровы вновь начал «обрастать», «богатеть». Уже есть телушка, есть четыре овцы, есть поросенок, есть лошаденка уже без коросты, есть хата. Все есть, что человеку надо. «Что больше человеку надо? — подумал Виктор. — Ничего. Все есть». Извечная нужда только-только стала его покидать, и вдруг — сначала слухи, а потом вот оно: все надо отдать кому-то, куда-то, и бесплатно. Он стоял и полупьяными от неимоверно тяжких сомнений глазами осматривал хату. Что поделаешь, если эти поросячьи запахи стояли рядом с мечтой о будущем жирном борове, а попыхивающие во все отверстия мальчишки были его мечтой о будущих сильных помощниках отца? Каждому человеку — свои мечты. Они у всех разные. И по-разному люди понимают, что же человеку надо. Виктор думал о счастье по-своему: он уже не голодал, у него была скотина. А теперь ничего не будет. За что же это у него отберут кур, овец, телушку? И лошадь?
— А-а, та-ак! — крикнул он. — Алена! Одевайся!
— Куда? Зачем? Виктор, Витя! Что с тобой, родной?
— Скотину будем резать! Резать! Реза-ать! Завтра в колхоз погонят. — Он схватил нож и заскрежетал им о брусок.
Алена стала торопливо одеваться. Ребятишки проснулись и уселись в тряпье, глядя несмышлеными, недоумевающими глазенками на отца, такого небывало странного и страшного. В ночи тоскливо и жутко, под коптилку, свербил душу нож, облизывая стальным жалом брусок. Было страшно до слез. Потом родители вышли.
Во дворе Виктор привязал телушку обрывком веревки к подсохе так, что голова ее была плотно прижата к столбу. Потом он взял топор. Посмотрел на Алену и отвернулся в сторону. Вдруг он неожиданно, с размаху, ударил телушку обухом по голове, оглушив ее, и отпустил веревку… Телушка рухнула наземь. Виктор перерезал горло… Он еще раз пристально и страдальчески посмотрел на Алену, перевел взор снова на телушку и зарыдал над трупом, зарыдал над угасшей надеждой на лучшую жизнь. Стоял, опустив длинные руки, и всхлипывал, утираясь рукавом кожуха. Было жутко, как на похоронах близкого человека. Алена завопила в голос, будто над покойником. Этот раздирающий вопль было слышно далеко по селу.
