блаженством, и он сказал весело:
«Самое ужасное то, что мне хочется поцеловать вас, но я не могу себе этого позволить. А впрочем…»
С этими словами он быстро обвел взглядом оранжерею и, удостоверившись в том, что они совершенно одни, привлек ее к себе и легко коснулся губами ее губ. Чтобы сгладить некоторую неловкость, он повел ее дальше, в дальний уголок оранжереи, и они присели на бамбуковую скамейку.
Он осторожно вынул один из ландышей из ее букета. Она молчала в глубокой задумчивости, и весь мир лежал у их ног, как залитая солнцем долина.
«А моей кузине Элен вы сообщили о нашей помолвке?» — спросила Мэй, и ее голос словно донесся откуда-то издалека.
Его вдруг поразила мысль о том, что он забыл это сделать. Или, быть может, внутренняя неприязнь, которую он невольно испытывал к этой странной женщине, заставила его позабыть о своем обещании.
«Нет, у меня просто не было возможности», — поспешно сказал он, слегка солгав.
«О! — протянула она разочарованно и, продолжая мягко настаивать на своем, сказала: — Но вы непременно должны это сделать, поскольку я ей тоже пока не говорила о нас. А мне не хотелось бы, чтобы она подумала».
«Нет, это исключено. Но, может быть, вам лучше самой сказать ей о нашей помолвке?»
Она немного помолчала, а потом ответила, взвешивая каждое слово:
«Если бы только я сразу поставила ее в известность… Но я упустила время, и теперь лучше всего вам так прямо и сказать ей, что я просила вас сообщить об этом еще в Опере, до того, как ехать на бал, чтобы объявить во всеуслышание… Иначе она чего доброго решит, что я так поступила намеренно. Она ведь член нашей семьи и столько времени провела вдали от нас, за границей, что сейчас чувствует себя здесь белой вороной».
Ачер с восторгом взглянул на свою невесту.
«Мой прекрасный ангел! — воскликнул он. — Конечно, я скажу ей!»
Он с некоторым принуждением поискал взглядом знакомую фигуру. Но ее не было среди танцующих.
«Я что-то не вижу ее, — сказал он, наконец. — Она на балу?»
«Нет. В последний момент Элен передумала и решила не ехать».
«В последний момент?» — переспросил он, удивленный тем, что его невеста так спокойно говорит о том, что у ее кузины, оказывается, еще и был выбор.
«Да, да! Она обожает танцевать, — поспешно сказала Мэй. — Но Элен вдруг изменила свое решение, сославшись на то, что ее платье недостаточно подходит для бала, хотя мы все думаем, что оно превосходно. Так что тетя увезла ее домой».
«А, понятно!» — протянул Ачер со вздохом облегчения. Ничто в его невесте не радовало его так, как ее упорное желание противостоять щекотливой ситуации, в которую их вовлекли.
«Она, так же как и я, прекрасно знает истинную причину, из-за которой ее кузина отказалась ехать на бал, — подумал он. — Но я, ни словом, ни жестом не дам ей понять, что мне известно, как Элен Оленская запятнала свою репутацию.»
Глава четвертая
На следующий день члены семей, собиравшихся породниться, наносили друг другу визиты, согласно давнишней нью-йоркской традиции, которая оставалась неизменной на протяжении многих лет. В точности следуя ей, Ньюлэнд Ачер вместе со своей матерью и сестрой первыми отправились навестить невесту и ее родных. Их приняла миссис Велланд и почти сразу же повезла Ньюлэнда и Мэй к миссис Мэнсон Мингот, с тем, чтобы досточтимая пожилая леди, глава семейства Минготов, благословила молодых.
Посещение особняка старой миссис Мэнсон Мингот всегда было особым событием в жизни Ньюлэнда Ачера. Само по себе здание уже вошло в историю городской архитектуры, несмотря на то, что на Юниверсити-плейс и в конце Пятой Авеню стояли дома и других представителей не менее древних родов. Они были построены еще до 1830 года, и их внутренние интерьеры непременно включали в себя ковры с причудливым узором из цветочных гирлянд, ширмы со створками из розового дерева, аркообразные камины из черного мрамора и длинные ряды застекленных книжных полок, изготовленных на заказ краснодеревщиками. Что касается старой миссис Мингот, строившей свой особняк значительно позднее, то нельзя сказать, чтобы она отдавала предпочтение массивной мебели, загромождавшей дом в годы ее юности: в ее комнатах наблюдалась некая эклектика интерьеров. Здесь можно было видеть и часть мебели, доставшейся ей по наследству от Мингота, и множество безделушек времен Второй Империи.
Она любила часами просиживать у окна на первом этаже, спокойно наблюдая за размеренным течением жизни, обходившей стороной ее уединенную обитель. Из окна она видела модных дам и кавалеров, спешивших пройти мимо и направлявшихся в северные районы города.
Но она не торопилась впустить их в свою жизнь: ей были свойственны в равной мере и самонадеянность, и терпение. Она полагала, что все это — суета сует, и со временем неизбежно утвердятся ее идеалы. Взять хотя бы современные землевладения. Что эстетичного в этих одноэтажных домишках, деревянных постройках и оранжереях, обнесенных невысоким забором, из-за которого нет-нет да и выскочат козы?.. Рано или поздно на смену этим жалким постройкам придут такие же величественные особняки, как и ее собственный, а может быть (в конце концов, объективные суждения не были ей чужды!) еще более грандиозные. И тогда старые омнибусы перестанут грохотать по булыжной мостовой и будут ездить по гладкому асфальту (говорят, им теперь заливают дороги в Париже).
И поскольку люди, которые были ей не безынтересны, часто наведывались к ней, и ее комнаты заполнялись гостями, посещавшими старую миссис Мингот не менее охотно, чем Бьюфортов, — почтенная леди не страдала от своей «географической изоляции». Народ валом валил к ней на званые вечера, хотя меню ее отнюдь не состояло из одних деликатесов.
Когда миссис Мингот уже была дамой в возрасте, она вдруг начала стремительно набирать в весе. Как обреченный город оказывается под потоками лавы, так и феноменальная полнота миссис Мингот заточила ее в стенах собственного дома, превратив из миловидной толстушки, ратовавшей за активный образ жизни, в затворницу.
К подобной метаморфозе собственной фигуры она отнеслась философски. Кэтрин Мингот всегда спокойно воспринимала удары судьбы; и вот, в пожилом возрасте, она была вознаграждена за это тем, что, глядя в зеркало, с удовлетворением отмечала, что на ее лице — «кровь с молоком» — почти совсем отсутствуют старческие морщины. Впрочем, его контуры были весьма расплывчатыми, так что их не сразу удавалось выхватить взглядом.
Мягкие линии двойного подбородка плавно переходили в очертания необъятной груди, еще не утратившей своего лилейного цвета. Тонкие белоснежные кружева были сколоты над вырезом брошью с миниатюрным изображением мистера Мингота уже в преклонном возрасте. Все просторное кресло, в котором она сидела, было заполнено складками черного шелкового платья; две крохотные ручки белели на их поверхности, как чайки на волнах.
Немало времени прошло с тех пор, как чудовищная полнота миссис Мэнсон Мингот перестала позволять ей подниматься и спускаться по лестнице, так что она, с присущей ей независимостью, нарушила давнишний неписаный закон всех салонов Нью-Йорка (тем самым вызвав явное неудовольствие со стороны их хозяев) и перенесла гостиную наверх, обосновавшись на первом этаже. Таким образом, сидя вместе с ней в холле у окна, вы невольно (через дверь в будуар, которая никогда не закрывалась, и шелковую желтую портьеру) могли разглядеть огромную, но невысокую кровать, обитую мягким материалом, туалетный столик с кружевными салфетками и зеркало в позолоченной раме.
Ее гости обычно бывали потрясены и даже шокированы явным преобладанием всего иностранного в обстановке. Должно быть, при создании интерьеров, миссис Мэнсон Мингот руководствовалась описаниями, почерпнутыми из французских романов (некоторые из ее нововведений могли показаться чересчур смелыми простому американцу, никогда бы не отважившемуся на такое). На ум немедленно
