уверена до сегодняшнего дня!»
Мэй еще больше покраснела, но выдержала его взгляд.
«Все правильно, я не была уверена, но ей сказала, что все подтверждается. Как видишь, так оно и получилось!» — воскликнула она, глядя на него влажными глазами, в которых отразилась победа.
Глава тридцать четвертая
Ньюлэнд Ачер сидел за письменным столом в своей библиотеке на Восточной Тридцать девятой улице.
Он только что вернулся с большого приема по случаю торжественного открытия новой галереи в Метрополитен-музее. Зрелище этого грандиозного пространства, заполненного произведениями искусства разных веков и толпами разряженных людей, медленно передвигавшихся среди умело размещенных экспонатов, временами всплывало в его памяти.
«Да ведь здесь были выставлены древнеримские реликвии!» — сказал один из посетителей, и в тот же момент все в глазах Ачера померкло, и он снова увидел себя сидящим на большом кожаном диване рядом с отопительной батареей, в то время, как хрупкая фигура в котиковой шубке удалялась по сумеречному коридору старого Музея.
В памяти вдруг возникли новые ассоциации, и Ачер посмотрел на внутреннее убранство библиотеки так, словно видел его впервые. А ведь за последние тридцать лет эта комната видела немало семейных событий; и в ней он провел драгоценные часы одиночества, предаваясь воспоминаниям и размышлениям.
Эта комната помнила самые переломные моменты в его жизни. Именно здесь, более двадцати шести лет тому назад жена потрясла его, когда, вся зардевшись от смущения (теперь это наверняка вызвало бы улыбку у подрастающего поколения!), сообщила, что ждет ребенка; и именно здесь их старший сын, Даллас (чья нежная тогда еще плоть не позволила отнести его в церковь среди зимы), был окрещен старинным другом их семейства, нью-йоркским епископом. Слава судьбе, этот блистательный и незаменимый епископ долгие годы являлся гордостью и украшением епархии. Именно здесь Даллас впервые крикнул: «Папа!», передвигаясь по полу на своих маленьких ножках, тогда как Мэй и кормилица хохотали до слез, спрятавшись за дверью. Именно здесь их второй ребенок, малышка Мэри (как две капли воды похожая на мать!), объявила о своей помолвке с одним из самых занудливых, но добропорядочных сыновей Реджи Чиверса; и именно здесь, в библиотеке, Ачер поцеловал ее сквозь фату перед тем, как ехать на автомобиле на брачную церемонию в приходскую церковь, — в тот особый мир вечных на все времена ритуалов.
Именно в библиотеке они с Мэй частенько обсуждали будущее своих детей: учебу Далласа и его младшего брата, Била, пристрастия к спорту и филантропии их дочери (и ее равнодушие к наукам) и тяготение того же Далласа к «искусству», в связи с чем его не раз удавалось застать в офисе главного архитектора Нью-Йорка.
Современные молодые люди Нью-Йорка зачастую оставляют юридическую карьеру и бизнес и начинают осваивать совершенно новые направления. Если они не испытывают интереса к политике и муниципальным реформам, то их могут привлечь археологические изыскания в Центральной Америке или искусство создания ландшафтов; они всесторонне изучают дореволюционную архитектуру родной страны, модернизируя георгианский стиль и выступая с протестами против того, чтобы его называли «колониальным». В наши дни в домах, построенных в «колониальном» стиле, живут разве что бакалейщики-миллионеры в каком-нибудь столичном предместье. А когда-то в этой библиотеке побывал сам мэр Нью-Йорка. В тот вечер он как раз вернулся из Албании, где находился с официальным визитом, и был приглашен к Ачерам на торжественный прием в его честь. Ачер вспоминал, как он ударил кулаком по столу — при этом стекла его очков воинственно блеснули — и сказал:
«К черту всех профессиональных политиков! Ачер, страна нуждается в таких людях, как вы! Если Авгиевы конюшни когда-нибудь захотят расчистить, вы будете первым человеком, к которому обратятся за помощью!»
«Первым человеком!..» — Ачер густо покраснел, когда мэр произнес эти слова. Он готов был ринуться в бой! Ему на память пришел призыв Неда Винсета, предлагавшего ему засучить рукава и ступить прямо в грязь. Но на сей раз к нему обращалось влиятельное лицо, которому невозможно было отказать.
Ачер, оглядываясь назад, в прошлое, теперь вовсе не считал, что именно в таких людях, как он, нуждалась его страна. Во всяком случае, Теодор Рузвельт призывал к активным действиям. Ачер не мог утверждать, что на деле доказал приверженность его идеям. После того, как он провел год в законодательной ассамблее штата, ему предложили работу в муниципалитете Нью-Йорка (к счастью для себя в ассамблею он не был переизбран!). Какое-то время он занимался тем, что писал статьи для одного еженедельника, пытавшегося вытянуть страну из болота всеобщей апатии. Его личный вклад казался ему ничтожным; и все же, когда он вспоминал, какие ценности были у людей его поколения (их интересы, в основном, сводились к приумножению капитала, спортивным занятиям и красивому времяпрепровождению на досуге), он удовлетворенно отмечал, что даже его скромные усилия изменить порядок вещей не пропали даром. Ачер с гордостью осознавал, что заложил кирпичик в фундамент строящегося здания. Он мало выезжал и бывал на людях, ибо по своей природе был довольно замкнутым созерцателем.
Но помыслы его всегда были о великом, и он многих вдохновил на славные дела. Его уважали сильные мира сего. Иными словами, он стал достойным гражданином своего отечества. Многие муниципальные, благотворительные и творческие организации новой волны высоко ценили его мнение и гордились, если он соглашался стать их членом. Их идеологи говорили:
«Спросите у Ачера!» — когда собирались строить первую школу для детей-инвалидов, модернизировать здание Метрополитен-музея, или открывать новые клубы, библиотеки и камерные залы. Дни его были расписаны поминутно и заполнены до предела. О чем еще может мечтать мужчина?
И все же, Ачеру многого не хватало: цветок его жизни утратил былую прелесть. Но он с этим давно смирился, ибо понимал, что жалобы здесь бесполезны. Стоило ли проливать слезы из-за того, что в этой большой лотерее ему не достался главный приз? Да, он проиграл, и когда теперь его воображение рисовало образ Элен Оленской, она казалась ему несуществующей, вымышленной героиней. С ее именем ассоциировалось все то хорошее, чего он был лишен в своей жизни. Благодаря этим светлым воспоминаниям, он не думал о других женщинах. Он был, с точки зрения подавляющего большинства членов общества, образцовым семьянином. И когда Мэй, заболев пневмонией, почти сразу же после рождения Мэри, скоропостижно скончалась, он искренне оплакивал ее. Долгие годы совместной жизни доказали ему, что семейные обязанности нисколько не обременительны, если относиться к ним с должным вниманием. Стоит лишь подумать о том, что семейная жизнь монотонна, и скучна, как голова наполнится греховными помыслами. Оглядываясь вокруг себя, Ачер предавался ностальгии по прошлому. Во времена его молодости было много хорошего.
Он обвел взглядом комнату. Английская мебель, электрические лампы в бледно-голубых абажурах, остатки «былой роскоши» в стиле чиппендель…
Даллас настоял на том, чтобы обновили интерьер библиотеки. Но все же Ачеру удалось оставить свой истлейкский письменный стол, на котором всегда рядом с чернильницей стояла та самая фотография Мэй, которую она подарила ему до замужества.
Такой он видел ее перед собой каждый день: стройной и высокой, в накрахмаленном муслиновом платье, плотно обтягивающем грудь, и широкополой соломенной шляпе, — как тогда, в заросшем саду старой испанской миссии, под апельсиновыми деревьями. Он всегда вспоминал ее такой, какой она запомнилась ему тогда: искренней, честной и незлобливой. И все же ей не хватало воображения. Она не заботилась о саморазвитии и поэтому очень скоро перестала служить примером для подражания своим детям. Она не представляла себе, чем они живут, и какие изменения в их духовном росте наблюдались изо дня в день. Эта, своего рода, внутренняя слепота обуславливала узость горизонтов и ограниченность ее, как личности. В первое время после их свадьбы это было не столь заметно, ибо налет наивности, образовавшийся за столетия существования старого нью-йоркского общества и наложивший отпечаток на лица всех его членов, скрывал истинную сущность каждого. Но дети не обманывали себя на этот счет и,
