случиться, пусть это случится именно так — их разделяет пространство и он смотрит в окно…
Она ничего не ответила, и в воздухе повисло долгое молчание; Арчер представил и почти ощутил, как она подходит к нему сзади и закидывает свои легкие руки ему на шею. Кровь стучала в висках, душа и тело соединились в едином порыве сладостной дрожи ожидания; глаза же его чисто механически отметили — он даже не сразу осознал это — появление человека в тяжелом пальто с меховым воротником, который по тропинке приближался к дому.
Это был Джулиус Бофорт.
— А! — вскричал Арчер, разражаясь неприятным смехом.
Мадам Оленская вскочила и, быстро подойдя к нему, схватила его за руку, но, бросив взгляд в окно, побледнела и отступила назад.
— Так вот от кого вы бежали, — насмешливо сказал Арчер.
— Я не знала, что он приедет сюда, — пробормотала Оленская. Ее рука еще стискивала руку Арчера; но он вырвал ее и, выскочив в коридор, распахнул входную дверь.
Приветствую, Бофорт, сюда! Мадам Оленская ждет вас, — сказал он.
На обратном пути в Нью-Йорк следующим утром Арчер снова — с необыкновенной яркостью — пережил последние минуты в Скайтерклиффе.
Бофорт, явно раздосадованный тем, что застал его с Оленской, с присущей ему наглостью овладел ситуацией. Его манера игнорировать тех, чье присутствие ему мешало, заставляло людей, чувствительных к этому, ощущать себя невидимками. Пока они втроем шли через парк, Арчер мучился этим странным ощущением бестелесности, которое, впрочем, хотя и уязвляло его самолюбие, давало ему некое чудодейственное преимущество — все замечать, оставаясь незамеченным.
Бофорт вошел в дом со свойственной ему небрежной уверенностью, но улыбка не смогла стереть вертикальную морщину меж его бровей. Было совершенно очевидно, что Оленская не ведала о его приезде, хотя из некоторых ее слов можно было понять, что она допускала такую возможность; но, во всяком случае, она ничего не сказала Бофорту, покидая Нью-Йорк, — и ее исчезновение привело его в крайнее раздражение. Приехал он под предлогом того, что нашел для нее дом, пока не объявленный к продаже, но «именно то, что надо». Если она его сразу не купит, он тут же уплывет из рук. Своим зычным голосом Бофорт шутливо упрекал Оленскую за то, что она ускользнула в тот самый момент, когда нужно было принимать решение.
— Если бы эта хитрая штука для беседы по проволоке[55] была бы слегка совершеннее, я бы мог поговорить с вами из города и сидел бы в эту минуту в клубе, грея ноги у камина, вместо того чтобы гоняться за вами по колено в снегу, — ворчал он, пряча истинную причину досады под притворной. Это новое изобретение, о котором он упомянул, позволило Оленской сменить тему и завести разговор о том, какая фантастическая возможность открылась перед человечеством. В один прекрасный день, может быть, будет возможен разговор между людьми, живущими на разных улицах и даже — невероятное предположение! — в разных городах! Тут все трое вспомнили Эдгара По и Жюля Верна, а также другие банальности, слетающие с губ даже наиболее умных людей, когда они, чтобы скоротать время, наивно готовы предположить появление вещей, в которые невозможно поверить; и обсуждение телефона благополучно заняло у них всю дорогу к главному дому.
Миссис ван дер Лайден еще не вернулась; и Арчер, попрощавшись, пошел за своими санями, а Бофорт последовал за Оленской в дом. Ван дер Лайдены не поощряли незваных гостей; он мог, впрочем, рассчитывать на то, что его пригласят к ужину и проводят на станцию к девятичасовому поезду. Не более того — было совершенно невероятно, чтобы джентльмен, путешествующий без багажа, мог остаться у ван дер Лайденов на ночь. И тем более им не пришло бы в голову предложить такое Бофорту — человеку, с которым они были отнюдь не в сердечных отношениях.
Бофорт все это знал и предвидел, — какова же должна была быть мера его нетерпения, если он пустился в путь в надежде получить столь ничтожную награду! Он, несомненно, преследовал графиню Оленскую — а преследовал хорошеньких женщин он исключительно с одной целью. Его скучный бездетный дом давно не радовал его; и, кроме долговременных романов на стороне, он постоянно искал ярких любовных приключений в своем кругу. Так вот от кого спасалась бегством мадам Оленская; вопрос был в том, спасалась ли она бегством потому, что ей досаждала его назойливость, или потому, что не была уверена в своей способности ей противостоять.
Если, конечно, ее разговоры о бегстве были не для отвода глаз, а само бегство не было хитрым маневром.
Но по-настоящему Арчер не верил в это. Как бы ни были редки его встречи с Оленской, он ощущал, что может все прочесть по ее лицу, звуку ее голоса; и лицо и голос, несомненно, при внезапном появлении Бофорта выразили досаду и уныние. Но, в конце концов, если даже Бофорт приехал по собственному побуждению, чем это лучше того, если бы Оленская покинула Нью-Йорк, назначив ему в Скайтерклиффе тайное свидание? Если бы было верным последнее, она перестала бы быть для него просто объектом интереса, она бы связала свое имя с самым пошлым из лицемеров — женщина, которая позволит себе когда-либо быть втянутой в любовную историю с Бофортом, будет скомпрометирована безнадежно…
Нет, думал Арчер, разумеется, он не прав — конечно, было бы в тысячу раз хуже, если бы Оленская, осуждая и, возможно, презирая Бофорта, все же связалась с ним, привлеченная тем, что выгодно отличало его от других членов нью-йоркского общества — соединение в нем черт двух континентов и двух обществ, его приятельство с художниками, артистами, мировыми знаменитостями и его безразличие к общественным предрассудкам.
Бофорт был вульгарен, необразован, спесив; но обстоятельства его жизни и природная проницательность делали его лучшим собеседником, чем большинство мужчин, чей горизонт был ограничен Бэттери и Центральным парком, хотя они были чище в нравственном отношении и выше по общественному положению. Что же можно ожидать от женщины, явившейся из другого, «большого» мира, как же возможно, чтобы она не заметила этой разницы и не пленилась Бофортом?
Как-то рассердившись, Оленская сказала Арчеру, что они говорят на разных языках; и молодой человек понимал, что во многом она права. Бофорт же прекрасно понимал все оттенки ее наречия и говорил на нем совершенно свободно: его взгляды на жизнь, его манеры, его убеждения были, увы, отражением того, что почувствовал Арчер, прочитав письмо графа Оленского, не точным, конечно, но… Казалось бы, это лишает его преимуществ в общении с женой графа Оленского; но Арчер был достаточно умен, чтобы верить, что молодая женщина, такая, как Эллен Оленская, будет отвергать все, что напоминает ей о прошлом. Она может считать его отвратительным в целом, но то, что ей нравилось в нем, может очаровывать ее по-прежнему, даже против ее воли.
Так, стараясь быть беспристрастным, что, впрочем, причиняло ему боль, Арчер пытался разложить историю с Бофортом и его возможной жертвой. Он испытывал страстное желание пересказать ей все свои размышления; и иногда были моменты в их общении, когда ему казалось, что она просит его об этом.
Вечером он распаковал посылку из Лондона. В ящике были книги, которые он ждал с нетерпением, — новый том Герберта Спенсера, очередная партия прекрасных историй плодовитого Альфонса Доде и роман «Мидлмарч»,[56] о котором он читал любопытные отклики. Ради этого «пира духа» он отклонил три приглашения на обед, — и, однако, хотя он перелистывал страницы с чувственной радостью настоящего библиофила, он не мог ни на чем сосредоточиться, и одна за другой книги выпадали у него из рук. Вдруг Арчер увидел в этой куче на полу маленький томик стихов, и его привлекло название — «Дом жизни».[57] Он поднял его, раскрыл и погрузился в удивительную атмосферу, подобной которой ему еще не приходилось дышать в книгах, — она была такой теплой, роскошно-чувственной и в то же время такой невыразимо нежной, что придавала новую, тревожную красоту многим самым простым человеческим страстям. Всю ночь сквозь эти страницы ему мерещилась женская фигура с лицом Эллен Оленской; но когда он утром проснулся и увидел в окне ряд домов из коричневого песчаника на другой стороне улицы, представил свой стол в офисе мистера Леттерблэра и семейную скамью в церкви Божьей Милости, — время, проведенное в парке Скайтерклиффа, показалось ему чем-то запредельно далеким от действительности, таким же далеким, как его ночные видения…
— Боже, Ньюланд, какой ты бледный! — сказала Джейни, когда они за завтраком пили кофе, а мать добавила:
