— Я хочу… я хочу как-нибудь оказаться с вами в чудесной стране, где этих слов… этих понятий… не существует. Где мы будем просто человеческими существами, которые любят друг друга, и больше ничего на свете не существует.
Она издала глубокий вздох, который затем превратился в горький смех.
— О мой дорогой, и где же эта страна? Вы когда-нибудь бывали там? — спросила она; и так как он угрюмо молчал, она продолжила: — Я знаю многих, которые пытались найти ее; и, поверьте мне, они все по ошибке сходили на придорожных станциях — скажем, в Болонье, Пизе или Монте-Карло, и эти станции не слишком отличались от того мира, который они покинули. Разве что были меньше, сомнительнее и их населяли люди, менее разборчивые в средствах.
Он никогда не слышал, чтобы она говорила в таком тоне, и вспомнил фразу, которую она сказала немного раньше.
— Я вижу, Горгона и в самом деле лишила вас слез.
— Да, и в то же время открыла мне глаза — это людское заблуждение, что она ослепляет. На самом деле она творит нечто совершенно противоположное — не позволяет им закрыть глаза, и они никогда более не могут погрузиться в благословенную тьму неведения. Есть ли китайская пытка, подобная этой? Должна быть. О, поверьте, эта чудесная страна, о которой вы мечтаете, — это такая маленькая и жалкая страна!
Карета пересекла уже Сорок вторую улицу — она двигалась так быстро, словно в нее впрягли кентуккийского рысака. Арчера разрывало изнутри сознание того, что время, отведенное им, истекает — и все было напрасно…
— Так все-таки, что, по-вашему, будет с нами?
— С НАМИ? Но ведь НАС нет! Мы близки друг другу только тогда, когда далеко друг от друга. Тогда мы остаемся сами собой. Иначе мы только Ньюланд Арчер, муж кузины Эллен Оленской, и Эллен Оленская, кузина жены Ньюланда Арчера, которые пытаются искать счастья за спиной у тех, кто им доверяет.
— О, мне это уже безразлично, — простонал он.
— Уверяю вас, нет! Вам никогда не было все безразлично. А мне было, — добавила она странным голосом, — и я знаю, ЧТО это такое.
Он сидел молча, переполненный невыносимой болью. Потом он нашарил в темноте кареты звонок, которым Мэй звонила кучеру два раза, когда хотела остановиться. Он позвонил, и карета подъехала к тротуару.
— Почему мы остановились? Это же не дом бабушки! — воскликнула Оленская.
— Нет. Но я выйду здесь, — пробормотал он, открывая дверь и выпрыгивая на мостовую. В свете уличного фонаря он увидел ее испуганное лицо и инстинктивное движение, которое она сделала, чтобы задержать его. Он закрыл дверь, и на мгновение прислонился к стеклу. — Вы были правы: мне не надо было встречать вас сегодня, — сказал он, понижая голос, чтобы кучер не мог его расслышать.
Она наклонилась вперед, и казалось, хотела что-то сказать; но он уже махнул кучеру, и карета покатилась дальше, а он, стоя на углу, смотрел ей вслед. Снег перестал идти, но порывы ветра хлестали его в лицо, пока он стоял. Внезапно он почувствовал что-то холодное и твердое на своих ресницах и понял, что плачет, а ветер превращает его слезы в льдинки.
И, засунув руки в карманы, он повернул назад и зашагал быстрым шагом вниз по Пятой авеню к своему дому.
Глава 12
Когда он вечером снова вернулся домой к обеду, гостиная была пуста.
Они должны были обедать с Мэй одни, поскольку все семейные приглашения и договоренности были отложены из-за болезни старой миссис Минготт; но Мэй обычно была пунктуальнее его, и он удивился, что ее нет за столом. Переодеваясь, он слышал, что она дома, — он слышал шорох в ее комнате, и он не мог понять, что ее задерживает.
У него вошло в привычку размышлять над простыми вещами и строить предположения — ему казалось, что это крепче связывало его с реальностью. Иногда ему казалось, что он нашел ключ к чудачествам тестя — возможно, и мистер Уэлланд давным-давно, ускользая из реальности, призвал на помощь всех духов домашнего очага, чтобы защитить себя.
Когда Мэй наконец появилась, она выглядела усталой. Она была в обеденном платье с тесным корсетом и низким вырезом — этого требовал минготтовский свод правил даже в самых неформальных случаях; и ее белокурые волосы, как обычно, были собраны в пышную прическу. Но ее лицо было изнуренным и словно поблекшим. Впрочем, глаза светились обычным нежным светом, и в них был тот же яркий отблеск, что и накануне.
Что-то случилось, дорогой? — спросила она. — Я прождала тебя у бабушки, а Эллен появилась одна и сказала, что ты сошел по дороге из-за какого-то срочного дела. Ничего неприятного?
— Нет, нет. Просто я вспомнил, что не отправил кое-какие письма, и это необходимо было сделать до обеда.
— Понятно, — отозвалась она и добавила через минуту: — Как жаль, что ты не приехал к бабушке. Впрочем, если письма были срочные…
— Я же сказал, — ответил он, слегка удивленный ее настойчивостью. — И кроме всего прочего, я вообще не понимаю, почему я должен был ехать к бабушке. Я даже не знал, там ты или нет.
Она отвернулась и подошла к зеркалу над камином. Она стояла, поправляя рукой выбившуюся из прически прядь, и Арчера поразило, что в этой ее позе было что-то неестественное и напряженное, и он подумал, не начинает ли сказываться на ней монотонность их жизни. Потом он вспомнил, что, когда покидал дом этим утром, она крикнула ему с лестницы, что будет ждать его у бабушки, чтобы они могли вместе поехать домой. Думая совершенно о другом, он радостно крикнул ей: «Хорошо!» — и тут же забыл об этом.
Ему стало стыдно, но одновременно он почувствовал и досаду, что такая мелкая оплошность может иметь значение после почти двух лет брака. Он устал жить в умеренно теплой температуре медового месяца, которую требовалось постоянно поддерживать, но без всплесков настоящей страсти или каких-либо других выражений нормальных чувств. Если бы Мэй высказывала свои жалобы (а он подозревал, что их много), он мог бы разрядить обстановку и с юмором решить любую проблему; но Мэй была приучена скрывать свои чувства под спартанской улыбкой.
Пытаясь справиться с досадой, он спросил о здоровье бабушки, и Мэй ответила, что той лучше, вот только она очень расстроилась, получив последние новости о Бофортах.
— Что за новости?
— Кажется, они и не думают уезжать из Нью-Йорка. Бофорт хочет заняться страховым бизнесом. Они собираются снять маленький домик.
Абсурдность этой идеи не подлежала обсуждению, и они пошли в столовую. Во время обеда их беседа велась на обычные темы, но Арчер заметил, что Мэй ни разу не упомянула ни о самой Оленской, ни о том, как ее встретила бабушка. Хотя он и был благодарен ей за это, но в самом факте ему почудилась легкая угроза.
Кофе они пили в библиотеке. Арчер зажег сигару и взял томик Мишле. Он стал читать исторические книги по вечерам, с тех пор как Мэй взяла манеру просить его почитать вслух, когда видела у него в руках стихи.
Не то что бы он не любил звук своего голоса, но он заранее мог предвидеть все комментарии, которые она сделает. Как он теперь понял, в дни их помолвки она просто заученно повторяла то, что он сам говорил ей; но когда он перестал снабжать ее готовыми мнениями, ей пришлось высказывать свои — и в итоге они портили ему все удовольствие от восприятия стихов.
Увидев, что Арчер взял историческую книгу, Мэй придвинула свою рабочую корзинку, подтянула поближе к креслу лампу под зеленым абажуром и достала подушку, которую вышивала на его софу. Она не была хорошей рукодельницей — ее крупные руки были созданы для верховой езды, гребли и других занятий
