умысла, решил Арчер). Банкротство Бофорта, вернее, его поведение после происшедшего все еще было плодотворной темой для моралистских разглагольствований в гостиных; и после того, как оно было тщательно разобрано и пригвождено к позорному столбу, миссис ван дер Лайден перевела свой зоркий взгляд на Мэй:
— Дорогая, мне сказали, что у дверей Бофорта видели карету вашей бабушки. Неужели это возможно?
Все заметили, что она не назвала по имени особу, которая подозревалась в этом преступлении.
Мэй порозовела, и миссис Арчер быстро вмешалась:
— Если это и имело место, я убеждена, что было сделано без ведома миссис Мэнсон Минготт.
— Вы уверены? — Миссис ван дер Лайден умолкла, вздохнула и взглянула на мужа.
— Думаю, — сказал мистер ван дер Лайден, — что на столь дерзкий поступок мадам Оленскую толкнуло доброе сердце.
— Или ее пристрастия к людям со своеобразной репутацией, — сухо вставила миссис Арчер, обратив на сына невинный взор.
— Было бы неприятно думать так о мадам Оленской, — сказала миссис ван дер Лайден, а миссис Арчер пробормотала:
— Ах, моя дорогая, — и это после того, как вы дважды приглашали ее в Скайтерклифф!
Именно в этом месте мистер Джексон и рискнул предаться своим излюбленным воспоминаниям о Тюильри.
— В Тюильри, — повторил он, когда глаза всех сидящих за столом выжидающе повернулись к нему, — в некоторых случаях пересматривали слишком строгие правила… и если бы вы спросили, где брал деньги Морни…[89] Или кто выплачивал долги некоторых придворных красоток…
— Я надеюсь, дорогой Силлертон, — сказала миссис Арчер, — вы не предлагаете нам равняться на это?
— Я ничего никогда не предлагаю, — спокойно сказал мистер Джексон. — Но заграничное воспитание мадам Оленской не могло не наложить на нее отпечатка…
— Ах, — вздохнули обе немолодые дамы.
— Но оставить карету своей бабушки у двери банкрота! — вдруг возмутился мистер ван дер Лайден, и Арчер подумал, что он вспомнил и пожалел о корзинах гвоздик, которые послал когда-то в маленький домик на Двадцать третьей улице.
— В общем, я всегда говорила, что она смотрит на вещи совершенно иначе, чем мы, — подвела итог миссис Арчер.
Краска уже залила лицо Мэй до корней волос.
— Я уверена, что Эллен не желала ничего плохого, — сказала она примиряюще, взглянув через стол на мужа.
— Дерзкие люди часто не лишены доброты, — сказала миссис Арчер, дав понять своим тоном, что это их нисколько не оправдывает, и миссис ван дер Лайден пробормотала:
— Если бы только она посоветовалась с кем-нибудь….
— О, она никогда этого не делает! — отрезала миссис Арчер.
В это мгновение мистер ван дер Лайден взглянул на жену, которая внимательно слушала миссис Арчер, и тут же переливающиеся шлейфы всех трех дам зашелестели к дверям, и мужчины приступили к раскуриванию сигар. В те вечера, когда надо было ехать в Оперу, мистер ван дер Лайден угощал короткими сигарами, а сигары у него всегда были так хороши, что заставляли гостей сожалеть о его неумолимой пунктуальности.
После первого акта Арчер покинул своих спутников и пошел в клубную ложу. Отсюда, через плечи всевозможных Чиверсов, Минготтов и Рашуортов, он наблюдал ту же картину, что и два года назад, в ту ночь, когда он впервые увидел Эллен Оленскую. У него теплилась слабая надежда, что он увидит ее в ложе старой миссис Минготт, но она оставалась пустой; и он сидел неподвижно, не сводя с нее глаз, пока чистое сопрано мадам Нильсон не затянуло: — M’ama, non m’ama…
Арчер перевел глаза на сцену, где на знакомом фоне гигантских роз и анютиных глазок та же крупная блондинка вот-вот должна была быть принесена в жертву маленькому шатену-соблазнителю.
Со сцены он пробежался глазами по подковообразному ряду лож туда, где сидела Мэй, как и тогда, в окружении двух дам, — только в тот вечер рядом с ней были миссис Лавел Минготт и новоприбывшая «заграничная» кузина. Как и тогда, она была в светлом — и Арчер, который до этого не обратил внимания на ее наряд, узнал сейчас белый с голубым атлас и старинные кружева ее подвенечного платья.
По обычаю старого Нью-Йорка молодые жены должны были год или два после свадьбы еще носить его, а его мать, он знал, держала свое в папиросной бумаге на случай свадьбы Джейни, хотя бедняжка уже достигла того возраста, когда платье следует шить из жемчужно-серого поплина.
Арчеру внезапно пришло в голову, что Мэй очень редко надевала это платье, с тех пор как они вернулись из Европы, и невольно стал сравнивать ее с той девушкой, на которую два года назад смотрел с таким блаженным восторгом.
Несмотря на то что Мэй слегка пополнела, к чему располагало ее сложение античной богини, ее осанка и девически ясное выражение лица не изменились; если бы не легкая томность, которую Арчер замечал в ней в последнее время, она была бы точной копией девушки, играющей букетом ландышей в день объявления помолвки. Казалось, сам этот факт взывал к его жалости: подобная невинность была так же трогательна, как объятие ребенка. Затем он вспомнил о страстном великодушии, которое таилось под этим невинным спокойствием. Вспомнил он и понимающий взгляд, которым она отвечала ему на его настойчивое упрашивание объявить о помолвке на балу у Бофортов, — и услышал ее голос, которым она произнесла в саду испанской миссии: «Я не могу строить свое счастье на чьем-то несчастье…»
Страстное желание сказать ей правду овладело им — желание отдаться ее великодушию, желание испросить ту свободу, от которой он когда-то отказался.
Ньюланд Арчер был спокойным и сдержанным человеком. Конформизм и дисциплина, свойственные небольшим замкнутым обществам, вошли в его плоть и кровь. Мысль о том, чтобы совершить что-то мелодраматическое и бросающееся в глаза, что-нибудь, что мистер ван дер Лайден или члены его клубной ложи могли классифицировать как «потерю вкуса», вызывала у него глубокое отвращение.
Но внезапно и клубная ложа, и мистер ван дер Лайден, и все то, что всегда привычно окутывало его приятным теплом, стало ему совершенно безразлично. Он поднялся, прошел по коридору и открыл дверь вандерлайденовской ложи, как будто это были ворота в никуда.
— M’ama! — торжествующе пропела Маргарита, и все в ложе с удивлением посмотрели на вошедшего Арчера — он нарушил одно из неписаных правил людей их круга: нельзя входить в ложу во время сольного исполнения.
Протиснувшись между мистером ван дер Лайденом и Силлертоном Джексоном, он склонился к жене.
— У меня ужасно болит голова. Не говори ничего никому, поедем домой, — попросил он.
Мэй озабоченно взглянула на него, шепнула что-то своей матери, и та сочувственно кивнула; потом она пробормотала скорые извинения миссис ван дер Лайден и поднялась в тот момент, когда Маргарита упала в объятия Фауста. Помогая жене надеть манто, Арчер заметил, как старшие дамы заговорщически улыбнулись друг другу.
Когда карета тронулась, Мэй робко накрыла его руку своей:
— Мне очень жаль, что ты неважно себя чувствуешь. Мне кажется, тебя слишком перегружают на работе.
— Нет, дело не в этом. Я открою окошко, ты не против? — смущенно отозвался он, опуская свое стекло.
Он сидел, вглядываясь в даль, чувствуя на себе недоуменный взгляд жены и нарочно не отрывая взгляда от проплывавших за окном домов. Выходя из кареты у своего дома, Мэй наступила на край платья и чуть не упала на Ньюланда.
— Ты не ушиблась? — спросил он, поймав ее за руку и помогая обрести равновесие.
— Нет. Но мое бедное платье — посмотри, я порвала его! — воскликнула она, нагнулась, приподняла
