как можно дальше. Но меня не взяли.
Я понюхал кофе и сморщил нос:
— Пап, мне ведь не положено пить кофе. Его детям не дают.
Папа сдвинул брови, пытаясь понять, о чём я говорю. Да и немудрено. Сам он был теперь немолодым лысым человеком. В тех волосах, что ещё не выпали, серебрилась седина. Я же, вытянувшись, занимал теперь всю кровать, от одной спинки до другой. Я был выше папы! Но почему? Как случилось, что вчера во мне было сто тридцать пять сантиметров роста, а сегодня больше ста восьмидесяти?
У кровати, на тумбочке, лежал журнал «Лайф». Декабрьский номер за тысяча девятьсот сорок первый год? С обложки улыбался новый президент Соединённых Штатов Франклин Делано Рузвельт. Фотография была сделана на палубе авианосца. Я об этом человеке даже не слышал. И похоже, Америка в самом деле с кем-то воюет.
Я несколько раз сжал и разжал руку, рассмотрел свои ногти… Да, это я. Мне знакомы эти пальцы, эти ногти. Но в то же время это рука взрослого человека.
— Ты превратился в прекрасного юношу, — проговорил папа. — Красивого, сильного, с хорошей речью. Я так горжусь тобой, Оскар! — Он ударил правым кулаком по открытой левой ладони. — Я больше никогда не оставлю тебя, сынок. Клянусь!
— Да я тебя сам не оставлю! — Я засмеялся. — Тебе теперь со мной всю жизнь маяться.
Я взял чашку и впервые в жизни сделал глоток кофе. Кофе был сладкий, с молоком и сахаром. Не сводя глаз с папы, я выпил всё до донышка. И этот новый напиток стал первой вехой моей новой жизни. Я встал, прошёлся по комнате, ощущения тоже были новыми. Папа наблюдал за мной, готовый поддержать, если оступлюсь или у меня вдруг закружится голова.
Нежно, словно обращаясь к испуганному котёнку, папа прошептал:
— Что с тобой случилось, Оскар? Где эти подонки держали тебя целых десять лет? Где ты был?
Я не знал ответа. Я шагал по комнате, переставляя непривычно длинные ноги. Служили эти новые ноги вполне хорошо. Ни синяков, ни ссадин на моём теле не было, хотя казалось, что меня избил боксёр- тяжеловес.
— Пап, а где это мы? — спросил я.
— В моей съёмной комнате, Оскар, в Бёрбанке. — Отец следил за каждым моим движением, готовый подстраховать меня в любую минуту. — Это не очень-то большой город. Так, точка на карте.
— Пап, а чем пахнет? Китайской едой?
Он смутился:
— Я зарабатываю не шибко много, сынок. Вот, снимаю комнату над китайским рестораном.
Я сел к столу и быстро проглотил приготовленные папой булочки с яйцами.
— Оскар, расскажи мне всё без утайки, — попросил папа. — Даже если они с тобой обращались очень плохо, не скрывай. Расскажи, как прожил эти десять лет. Во всех подробностях.
— Папа, меня никто не похищал. Меня никто не держал взаперти десять лет. С ограбления прошло всего три дня. Не больше. Три дня назад я получил от тебя открытку, поздравление с Рождеством. Я прочитал её на крыльце в доме тёти Кармен. Ещё в конверте лежали доллар и вырезка из газеты о том, что «Джон Дир» закрывает филиалы.
— Оскар, это было в тысяча девятьсот тридцать первом году, десять лет назад. Посмотри на журнал. На газету. А главное, на себя посмотри! Тебе двадцать один год, ты выше меня на полголовы!
Он положил поверх моей салфетки газету «Голос долины», номер от 27 декабря 1941 года.
— Папа, я не вру. Но объяснить, что произошло, не могу.
— Ну, начни с начала. С того дня, когда я уехал из Кейро, — предложил папа и протянул мне сигару.
— Папка, ты что? Мне одиннадцать лет! Я не курю! — искренне возмутился я, но, одумавшись, не стал отказываться. Поблагодарил отца, спрятал сигару в карман рубашки и попробовал начать с начала.
С дробей. Как я не мог решать задачи с дробями и как — откуда ни возьмись — появился мистер Эплгейт и стал учить меня математике. Потом я рассказал, как Уилла-Сью обнаружила промокшую библиотечную книгу и как пришлось ходить с тётей Кармен на все уроки. Рассказал про Сирила, про наши поезда в вестибюле банка, про стихотворение Киплинга и как я декламировал его для банкира, мистера Петтишанкса.
Дальше, хочешь, не хочешь, надо было рассказывать про злополучный сочельник.
— Знаешь, пап, я ведь очень полюбил мистера Эплгейта. Ты уехал, и у меня никого близкого не осталось. Он мне вроде как тебя заменил. Он тоже любил поезда. И во всём мне помогал. А теперь его нет на свете, и виноват в этом я. Я вообще во всём виноват, потому что забыл запереть дверь и включить сигнализацию. — Я заплакал, закрыв лицо руками.
— Ты не виноват, Оскар, — произнёс папа. — Виноваты они, преступники. — И выругался, обозвав этих преступников таким словом, которое я от него никогда прежде не слышал. Потом продолжил: — Сынок, я читал, что человек, когда с ним приключается что-то ужасное, старается об этом забыть. И теряет память. Наверно, эти сволочи посадили тебя в клетку или в яму. Там ты и вырос.
— Папа, я ехал на поезде. Много часов. От Чикаго до Лос-Анджелеса. И мне одиннадцать лет. Ну, пожалуйста, поверь!
Папа недоуменно поднял брови. И ровным голосом, торжественно и печально произнёс:
— Оскар, прошло десять лет. Сейчас не тридцать первый, а сорок первый год. Тебя похитили и не нашли. Каждый день каждого месяца каждого года из этих десяти лет пропущен мной через сердце. Каждую ночь я плакал, уткнувшись в подушку, представляя тебя мёртвым или связанным по рукам и ногам в грязном багажнике…
Я слушал его и впадал в отчаяние. Папа должен мне поверить, иначе он решит, что я спятил.
Папа докурил и загасил сигару. Я тут же достал из кармана ту сигару, которую он зачем-то дал мне полчаса назад. Он машинально закурил, но тут же поморщился и сплюнул.
— Отчего такой вкус? И что это за зелёный порошок? В чём ты вывалял сигару?
И тут меня осенило.
— Вот тебе доказательство! — воскликнул я.
Вывернув карман, я вытряхнул на ладонь немного ярко-зелёного порошка, а потом пересыпал его в подставленную папой руку.
— Ну, сам скажи, что это такое! — потребовал я.
Он растёр щепотку порошка пальцами, понюхал. Поморщился:
— Это… это же сухая краска. Для нашей вечнозелёной травы и кустов… Прерии на макете…
— Верно! Пап, а теперь вспомни, как я клал голову на макет и смотрел на поезда сбоку. Перед тем как пришли грабители, я так и сидел — в банке, возле макета мистера Петтишанкса, со стороны Великих прерий. Я перепачкал этой травой всю щёку. А потом прыгнул и оказался в макете. И одна старушка в поезде сделала мне замечание. Я вытер щёку и, чтобы не оставлять грязи, стряхнул порошок в карман.
Папа наконец задумался. А потом, прищурившись, сказал:
— Ну, допустим… Только сейчас не тридцать первый год. В этом я уверен. Я дважды голосовал за Рузвельта — в тридцать втором и в тридцать шестом. Президент Рузвельт и вытащил нас из ужасной депрессии. Один, голыми руками. Снова поставил страну на ноги. Ой, а ведь кино-то теперь цветное, представляешь? И за это время изобрели лекарства от любых инфекций — сульфапрепараты. А лучший игрок Американской бейсбольной лиги теперь Джо Ди Маджио, он играет за «Янкиз». Сорок пять пробежек и семьдесят украденных баз за прошлый сезон! Ты об этом что-нибудь слышал?
— Нет, конечно. Но это неважно, пап, — сказал я, нетерпеливо постукивая по столу ложкой. — Зато мы с тобой теперь богатые люди.
— Богатые?
— Да! Ты сможешь купить целый апельсиновый сад! У нас есть десять тысяч долларов!
— Что за глупости, Оскар? Последние годы я из кожи вон лез, чтобы вернуться к той жизни и достатку, что имел до кризиса. Сейчас зарабатываю пятьдесят долларов в неделю.
— Папа, разве ты не знаешь, что мистер Петтишанкс предложил вознаграждение за информацию, которая позволит арестовать грабителей. Сначала он назначил пять тысяч, а потом удвоил эту сумму. Только мне надо получше вспомнить, как выглядели преступники и как их звали. Миллионерами мы,
