Безусловно, существует таинственная, необъясненная связь между тем, о ком ты думаешь, что генерируют твои мысли, и так называемой реальной действительностью.
…Однажды одной девушке приходит в голову уговорить меня заехать вместе с ней к незнакомому человеку, навестить какого?то разбитого инсультом старика— бывшего эмигранта, вернувшегося из Франции в Советский Союз.
— Что тебя с ним связывает? — спросил я.
— Собираюсь замуж за одного из его сыновей.
Еще ни о чем не подозревая, я вошел за ней в небольшую, слишком уж тесно заставленную мебелью квартиру.
Хозяин принял нас в кабинетике. Подволакивая ногу и придерживая здоровой рукой другую, парализованную, он проследовал к обложенному подушечками креслу за письменным столом, угнездился, попросил жену принести чаю.
И мы стали пить чай с принесенным нами печеньем.
Этот тощий, побитый сединою человек поначалу показался мне сущим глупцом. Нужно же было ему сразу после Второй мировой войны вернуться с семьей сюда из Франции, из Парижа! Из патриотических побуждений… При этом он был даже не русский, а бывший рижанин, увезенный после революции отцом и матерью в эмиграцию.
Там, во Франции, он стал летчиком. Во время оккупации немцами Парижа примкнул к партизанам— маки. После войны получил орден, пенсию. Почему?то занялся филологией, публиковал эссе на литературные темы.
И вот дернула нелегкая явиться в сталинский СССР. Тут?то его, голубчика, и взяли за жабры, посадили на Лубянку.
Меня несколько насторожило то, что срока он не получил, в концлагерь не попал, а залетел в ссылку. До разоблачения Хрущевым культа личности Сталина, до реабилитации ютился с женой и двумя сыновьями на чердаке в Ульяновске.
Где его и хватил инсульт.
Язык не парализовало. Наверняка он не первый раз рассказывал о своих злоключениях. Говорил много, с заметным французским акцентом, грассировал. И все?таки чувствовалось — многое недоговаривает. Он проворчал, что нуждается, хотя вновь получает французскую пенсию ветерана. Недавно заключил договор с московским издательством— впервые переводит на русский повесть своего бывшего однополчанина–летчика, которая станет литературной сенсацией.
Летчика звали Антуан де Сент Экзюпери.
Все это становилось интересным, и я не смог удержаться, чтобы не задать вопрос, не знает ли он, где можно раздобыть наиболее полное издание стихов моего любимого поэта. — Такового на русском не существует, — веско сказал он. — Переведена самая малость. И то с современного французского. А он писал на старофранцузском. К вашему счастью, я им владею. А так же средневековой латынью. А ну?ка возьмите вон с той полки том старофранцузского словаря. Атам, на подоконнике, в одной из стопок книг отыщите академическое издание вашего анфан террибль. С научными комментариями. Выпущено еще до войны в Сорбонне. Попробую кое?что перевести вам с оригинала.
Я затрепетал от волнения. Только вскочил со стула, как в квартире раздался грохот.
В кабинет ворвались два похожих друг на друга чернявых молодца с усиками и набриолиненными прическами.
— Папа! Отоварились! Посмотри! Пришлось нанять пикап. Дай денег. Шофер ждет в передней.
Мы с моей спутницей вышли вслед за хозяином в гостиную осматривать три привезенных кресла. Они были как новые. Только с продранной там и сям черной обивкой.
Девушка познакомила меня со своим женихом Гастоном и его братом Сержем. Выяснилось, обаучатся в институте иностранных языков и одновременно подрабатывают в качестве гидов–переводчиков на выставках, устраиваемых Францией в Москве. По окончании выставок всегда остается какая?то часть оборудования, которую обратно не вывозят.
Я представил себе, как ждут закрытия каждой выставки эти молодые шакалы…
Разнокалиберной мебели было и без этих кресел слишком много в квартире. Наверняка часть ее уходила на продажу.
Сыновья хотели есть. Хозяйке и хозяину стало не до нас. На прощание он пригласил меня прийти в любой день, чтобы мы, как он выразился, «продолжили наши изыскания», всучил папку с началом перевода повести Сент Экзюпери, попросил подправить русский текст.
— Братцы наверняка сотрудничают с КГБ, — сказал я своей спутнице, когда мы вышли на улицу. Действительно собираетесь замуж за Гастона?
— Наверное, опрометчиво сделала, что завела вас в эту семью, — сказала она, не отвечая на мой вопрос. — При старике тоже не следует говорить лишнего.
Стало совсем гадко на душе. Тем более, старик мне понравился. Не мог и не могу жить в атмосфере подозрительности.
Начало повести Сент Экзюпери оказалось замечательным. Несколько корявый перевод я подправил и через несколько дней уже самостоятельно пришел в гости к экс–эмигранту.
За плотно задернутыми шторами сияло солнце. А здесь, в кабинетике, горел свет настольной лампы. Хозяин в плотно запахнутом халате, следя за тем, как я выкладываю перед ним папку с его переводом, неожиданно спросил:
— Вы давно знаете девицу, с которой приходили?
— Год–полтора.
— Были ее любовником?
— Нет. Отчего вы так решили?
— Она сексапильна. Любой мужчина захочет потащить ее в постель, не так ли? Я бы и сам не прочь. Мой Серж собирается на ней жениться.
— По–моему, Гастон.
— Гастон тоже. Но сначала она жила с Сержем.
У меня голова пошла кругом от этой семейки.
Наконец мы перешли к делу, ради которого я пришел. Для начала он открыл том французской энциклопедии. О моем любимце было известно лишь то, что у него не было отца- матери, что некий Гийом дал ему фамилию, обучил грамоте. Затем был раскрыт изданный в Сорбонне фолиант. Началось чтение на старофранцузском.
Я вслушивался в мелодику непонятных строк, судорожно старался уловить их ритм и размер.
После этого хозяин подал лист бумаги, авторучку и долго, как мне показалось, с занудной скрупулезностью, сверяясь со словарем, слово за словом продиктовал двенадцать строк из «Большого завещания», написанного поэтом в тюрьме перед повешением.
То, что я записал, меня ошеломило. Это было чем?то похоже на стихи раннего Маяковского!
— Попробуйте перевести. Если получится, сделаю вам еще один подстрочник.
Дома, снедаемый нетерпением, боясь позабыть своеобразную музыку стиха, в ту же ночь я перевел эти строки:
