А я словно моряк после шторма, возвращался к самому себе. Мне казалось, что самое страшное позади. Одно только пугало – почему ноги не держат, и я вынужден пользоваться инвалидной каталкой.
Я думал об этом, смотрел через стекло окна на густую крону нежащегося под солнцем дерева. Того самого, которое я мельком уже видел снизу. Оно казалось настолько красивым, что трудно было предположить, что это обыкновенный тополь. Он был какой?то особенно стройный, густолиственный. Воробьи то скрывались в его зелёных недрах, то вылетали пулей. Их чириканье доносилось и сюда, в эту обитель скорбей.
Множество моих предшественников наверняка тоже любовались растущим на воле красавцем. Таким близким и таким недоступным.
А может быть после той передряги, в которую я попал, любая травинка может казаться чудом.
Но ведь и без всяких передряг в моей памяти наберётся целый парк безмолвных друзей самим фактом своего существования ободрявших меня на протяжении жизни.
Нет, не безмолвных!
О чём?то шептала под дождём склонившаяся надо мной плакучая ива, когда я сидел с закинутой удочкой в лодке? К стволу этой ивы я привязал на рассвете свою плоскодонку и оказался внутри зеленного шатра.
Тогда я был подростком. Но до сих пор помню, как учился забрасывать удочку, чтобы не зацепиться крючком за ветви, как привязал верёвочный кукан с пойманной рыбёшкой к самой длинной из ветвей, как подрагивала она, когда улов ходил кругами по воде.
Не знаю, сколько лет живут ивы. Надеюсь, она до сих пор смотрится в чистые воды скромной русской реки.
А ещё в моей жизни был огромный куст персидской сирени, росшей в полукруглом дворе сухумской гостиницы «Абхазия».
По утрам, сидя в одиночестве за столиком под гроздями лиловых соцветий, хорошо было пить из белой чашечки турецкий кофе. На большее часто не было денег. Но благодаря персидской сирени завтрак мой был царским.
…Раскидистый грецкий орех–патриарх, растущий среди рощи своих собратьев в долине, зажатой между горных хребтов Таджикистана, давал тенистую защиту от солнца, уединение для моих занятий. И щедро кормил своими плодами в колючей кожуре… Цветущий каштан в Минске у католического костела… Увешанная сверкающей в лучах рассвета росой ёлочка по дороге к подмосковному водохранилищу…
А королевская пальма при входе на пляж итальянской Варлетты! В войлочных чешуях ствола она давала приют маленьким пугливым ящеркам, а меня хранила от палящего солнца, когда с полотенцем через плечо ждал своего друга Донато.
А ещё в Тунисе растёт удивительный, может быть единственный в мире кучерявый кипарис. Нас вдвоём по моей просьбе сфотографировала Марина, и это одна из самых дорогих для меня фотографий.
А тысячелетняя слива, живущая у родника на острове в Эгейском море! Помню как в жару пил из жестяной кружки холодную пресную воду, а вокруг штормила стихия солёной воды. С оливы под ветром падали почти чёрные маслины. Она ещё плодоносила.
— Чего?то вас долго нет, — раздаётся за спиной. – Дым пускаете? Кому кадите?
Юркий Михаил Иванович со сползшими на нос очечками, со смятой газеткой в руках прерывает целительскую для меня череду воспоминаний. Это он вызвался привезти из коридора к моей постели кресло–каталку, помог в неё перелезть.
— Кому кадите? – снова вопрошает он и, видя что я не нахожу, куда выкинуть докуренную сигарету, устремляется на лестничную клетку, откуда приносит банку для окурков.
— Спасибо.
— Не швыряйтесь этим словом. Знаете, что оно означает? Спаси Бог! Хотите, отвезу обратно в палату? Скоро обед.
— Спасибо. То есть, благодарю. Я сам.
— Да, видел, как вы мучаетесь с колёсами. Всё время заносит не туда.
Он разворачивает меня с креслом–каталкой, вывозит из светлого вестибюля с тополем за окном в полумрак коридора. У раскрытой двери нашей палаты приостанавливается, нагибается к уху.
— Заметил у вас крестик на шее. Хотите, дам почитать газету «Русь державная»?
9
Неужели дела мои так уж плохи? Судя по тому, что я увидел, возвратясь в палату и подкатившись к зеркалу над рукомойником, неважны.
Безволосая голова – сущий череп, синячищи под глазами.
Воспользовался случаем, кое?как запоздало умылся. Подкатил к своей кровати, перебрался на неё.
Услужливый Михаил Иванович тотчас выкатал опустевшее кресло в коридор. А там уже подкатывала с громыхающей двухэтажной тележкой санитарка.
— Мужички! Разбирайте еду! Живенько!
— Супчик на первое! Перловый! – Бодро крикнул от дверей Михаил Иванович. – Будете?
Все кроме меня были ходячие. Все разносили наполненные тарелки по своим тумбочкам. Лёжа поверх одеяла в привезённом Мариной домашнем тренировочном костюме, я смотрел на суету людей, радующихся хоть какому?нибудь нарушению нудного течения больничного времени. И никак не мог взять в толк – где я все это уже видел?
— Кушайте дорогой! Будете кушать – будете жить, – мимоходом посоветовал бородатый кавказец.
— Кто вы? – спросил я этого рослого человека с непомерно большим животом, распирающим больничные шаровары. Из Айзербайджана?
— Армянин, – ответил он, присаживаясь со своей тарелкой супа на табурет рядом с моей кроватью, – надо питаться.
— Потом. Позже. Вы здесь уже сколько дней?
— Завтра обещают выписать, – неопределённо ответил он и поделился. – Летел из Еревана в Москву. По дороге – инфаркт. Были в Ереване?
— К сожалению, никогда. Вы там живёте или в Москве?
— Во Франкфурте на Майне. Там семья. Там моя база. Летаю оттуда по всему миру – в Америку, по всей Европе, в Индию, Пакистан.
— Торговый бизнес?
— Я доктор. У меня пациенты по всему миру. – Он дохлебал суп и сообщил, понизив голос, — Года полтора назад завтракал вместе с Бен Ладаном.
— Где? – Задал я глупый вопрос.
И получил ответ:
— Врачебная тайна.
— А можно спросить – зачем летали в Ереван?
— Занимаюсь благотворительностью. Открывал школу.
От этого разговора голова пошла кругом. Я закрыл глаза. Под усыпляющее звяканье посуды начал задрёмывать.
…Похожий на ветхозаветного пророка Бен Ладан со своим посохом и автоматом, которого я не раз видел на экране телевизора, и этот словоохотливый армянин с его довольно?таки фантастической судьбой…
Собственно, от каких болезней он лечит, летая по всему свету? А может, голова кружится и впрямь от того, что ничего ни ем?
