Потянулся затёкшими руками. Несколько секунд хлопал ресницами. Увидел отсвечивающие лучами рассветного солнца стекла высокого книжного шкафа, знакомый письменный стол, окно, распахнутое в голубизну итальянского неба. Глянул на часы, почему?то не снятые с руки. Было шесть тридцать.
И только тут с отвращением обнаружил, что спал поверх одеяла.
Вскочил, умылся, достал из сумки спортивные брюки, белую футболку, заботливо уложенные женой, переоделся, снял с вешалки в ванной большое махровое полотенце, перекинул его через плечо и быстро направился длинным, круто изгибающимся коридором в сторону кухни.
Донато – высокий, стройный, в свежей лимонного цвета рубашке с воротником–стоечкой, в чёрных, тщательно отглаженных брюках, наливал в этот момент кипяток из сверкающего металлического чайника в чашку с опущенным туда пакетиком.
— Чао! – сказал он. – Ты ведь знаешь, мы, итальянцы, не пьём чай. Специально для тебя купил чайник и коробку пакетиков «Пиквика». Вот брускетты, — он пододвинул ко мне накрытую салфеткой тарелку. – Бон аппетито!
Рядом стоял большой старинный колокольчик.
Брускетты – бутерброды с кружками нарезанных помидор, политые оливковым маслом и присыпанные солью с орегано – пахучим базиликом – были ещё тёплыми.
— Спасибо. – я был тронут заботой Донато.
Сам он перед мессой не завтракал. Зато, присев наискосок от меня, с любовью смотрел на то, как я ем.
— Подожди! – он вдруг вскочил, распахнул холодильник, выхватил что?то из миски, поднёс к моим губам.
Это была маслина.
Я помнил, что он почему?то любит кормить меня из своих рук. И это тоже возвращало во времена детства, приводя в замешательство.
Донато был всего на два года моложе меня. Но что?то сверхвозрастное, не определяемое понятиями «жизненный опыт», «мудрость» пребывало в нём, в этом итальянском священнике – настоятеле костёла «Сакра фамилия» («Святое семейство»).
— Донато, — сказал я, ополаскивая свою чашку в кухонной мойке, — хочу кое о чём с тобой посоветоваться, попросить благословения.
— Позже. – он отщёлкнул с пояса массивную связку ключей. – Пора ехать. Не забудь полотенце.
Мы спустились по лестнице с третьего этажа на первый и вышли в прохладу двора.
— Жди! – Донато по–мальчишески весело побежал со своими ключами к гаражу.
А я остался против беленой стены, увитой плющом.. Как два года назад и как шесть лет назад, когда я гостил здесь с женой и дочкой, понизу цвели высокие кусты гибискуса, вились пчелы.
Все тот же старенький белый «Фиат» остановился рядом. Донато открыл дверь. Я сел, и мы через распахнутые металлические врата выехали на улицу Каноза.
В этот ранний час главная трасса провинциального городка, связывающая его центр с окраиной, была затоплена рекой автомобилей. Одни люди ехали на виноградники, во фруктовые сады убирать по холодку урожай, другие, наоборот, стремились в промышленную зону, на работу в мастерские, учреждения и магазины. Донато, как всегда, с непостижимой артистической лёгкостью влился в тесный поток разноцветного автотранспорта.
— Теперь говори, — произнёс он, — О чём ты хотел сказать?
Я молчал, боясь отвлечь его внимание. Кроме того, показалось неловким рассказывать о «биологических часах», своей затее, которая сейчас вдруг стала выглядеть в моих глазах эгоистичной, более того – глупой.
Свернули направо, поползли совсем узкой улочкой, на которой, как помнилось, по субботам лоточники разбивали пёстрый и крикливый рынок дешёвой одежды, а теперь впритык, почти бампер к бамперу, тащились навстречу, в сторону центра автомашины.
— Чао, Донато! – то и дело раздавалось из открытых окон автомобилей.
— Бон джорно! – отзывался он. – Доброе утро!
Рассветное солнце, сверкание движущегося потока, атмосфера благожелательности… Очутиться среди всего этого само по себе уже было счастьем.
— Так о чём ты хотел сказать? – снова спросил Донато, когда мы вырвались на широкую, неожиданно пустую площадь, посередине которой сгрудились помятые домики на колёсах. Вокруг бегали цыганские дети.
Снова свернули направо. В одиночестве покатили длинной улицей.
Я решился. Запинаясь от всё более одолевавшего меня смятения, поведал о своём состоянии, о том, каким диковинным образом вздумал вернуть себе молодость.
— Это очень интересно, — Донато ехал теперь по безлюдной набережной мимо гвардейского строя высоких пальм. – Ты должен сначала нарисовать карту.
- Какую карту?
— Своей реки времени. С картой тебе будет легче ориентироваться, найти самые счастливые дни.
Он подъехал к одинокому павильончику с фонтаном у входа. Возле каменной чаши фонтана лениво покуривал толстый старик в майке и мятых джинсах.
Донато вышел со мной из машины, что?то сказал ему по–итальянски. Тот вгляделся в меня, широко осклабился, шагнул навстречу.
— Владимиро! – воскликнул он, обнимая меня и подставляя небритую щеку.
— Это Пеппино, — напомнил Донато, — ты не узнал его?
Я узнал сильно постаревшего начальника пляжа скорее по запаху алкоголя. Он и прежде с утра пораньше был уже под хмельком.
Передав меня с рук на руки, Донато спросил:
— Когда за тобой приехать? Сейчас семь утра. Три часа тебе хватит?
— Донато, страшно неловко, чтобы ты меня возил…
— Я – твой слуга, — отрезал Донато. – Тебе хватит три часа? Тогда здесь у фонтана ровно в десять.
Он поехал обратно в костёл на утреннюю мессу. А мы с Пеппино вошли в павильон, где в одиночестве помигивали игральные автоматы и, привалясь спиной к стойке пустого кафе, отхлёбывал кофе из чашечки человек с поределой шевелюрой.
— Марио! – приказал Пеппино, — дай ему ля седиа!
Тот поставил чашечку, перегнулся через стойку, извлёк белый пластиковый стул и вручил его мне.
— Пёрке? – удивился я. – Зачем?
Но Пеппино добродушно похлопал меня по плечу, жестом пояснил, что, мол, пригодится.
Свободной рукой я отвёл каскад разноцветных пластиковых шнуров, заслоняющих выход. И пошёл к морю мимо стоящих впритык друг к другу запертых пляжных кабинок, увязая в толстом слое золотистого песка. Сколько видел глаз, ни справа, ни слева на всём пространстве многокилометрового пляжа не было ни одного человека.
Море, похожее на матросскую тельняшку, гнало через мелководье волны, вскипающие белыми полосами пены.
Я утвердил стул в песке, бросил на спинку полотенце, сорвал с себя одежду, вошёл в воду и поплыл навстречу шипящим волнам.
…Покамест читатель с некоторым раздражением размышляет о том, почему эти итальянцы так со мной цацкаются, и зачем мне ещё взбрела блажь вспоминать о каких?то счастливых днях, когда одного этого утра у Адриатического моря достаточно было бы, чтобы помнить о нём всю жизнь, я все плыл и думал о неожиданном совете Донато.
Хотя за прибрежными отмелями, на глубине, море стало спокойным, я побаивался по первому дню заплывать слишком далеко. Побаивался того, что слишком ослаб за последние годы. А быть может, и разучился плавать по–настоящему.
