сделать свободный выбор между Добром и Злом.
На один только вопрос я не мог получить ответа. А ЗАЧЕМ БОГУ ВСЁ ЭТО НУЖНО?
Было немало людей, которые самонадеянно пытались ответить мне.
Коллекционеры цитат, они лишь расписывались, кто в собственной глупости, кто обнаруживал просто слабость ума. Более хитрые заявляли, что есть вопросы, на которые нет ответа, умывали руки.
Уверен, он, этот ответ есть. Предчувствую, скоро узнаю…
…Вчера вечером после захода солнца я заплыл далеко, попал в стаю каких–то длинных рыбёшек, они тыкались в руки, ноги. Захотел их разглядеть, но уже, как это бывает на юге, сгустились сумерки, зафосфоресцировала в лунном свете вода. Поплыл обратно к берегу, где никого не было. Спешил. В восемь тридцать должен был встретиться с тобой и мамой на веранде в столовой. Перекинув мокрое полотенце через плечо, вышел с пляжа, поднялся по ненавистной лесенке без перил, и тут меня обогнали четыре туриста–соотечественника, видел их на днях во время скандала в столовой, когда они брали себе со шведского стола по нескольку порций жареной баранины на ужин. Это были до жалости исхудалые, как один бритоголовые пареньки с вечно дымящимися сигаретами во рту. Слышу, как мимоходом говорит самый длинный:
— На хрена сдалось это море? Вода горькая, не отхаркаешься. В бассейне хоть не солёная. Будем плавать только там.
На нём майка и то ли трусы, то ли шорты ниже колен с зелёной пальмой.
— А как же туберкулёз? – спрашивает другой с бугристым черепом. – Всех перезаражаем. Врач говорила, нельзя контакты.
Я не слышу, что отвечает их предводитель.
…Они ужинали через столик от нас. Не ели, а жрали. Предводитель взял нож, защипнул кожу на руке приятеля, стал зачем–то её пилить. При этом все четверо залились жутковатым, лающим смехом.
После ужина Марина узнала, что эту компанию прислала какая–то благотворительная организация из Норильска.
Между ветками сосен просветлело. Встаю. Гашу свет на терраске, снова сажусь за стол к бумагам. Столько нужно успеть тебе рассказать! Господи, дай успеть!
Когда я был совсем маленьким, едва оторвался от материнской груди, я впервые познал, что такое быть узником. Познал несвободу. Мама и папа не могли не работать, в ясли ни за что отдавать меня не хотели, няни почему–то очень часто менялись, и в промежутках я оставался один, совсем один, запертый в комнате деревянного дома.
Мне и сейчас жалко себя. Хотя, если бы не такое начало моей жизни, вряд ли я писал бы эту книгу. Кто–то изрёк: «Писателем становится тот, у кого было несчастное детство».
Несколько раз в день дверь отпирали соседи, проведывали, кормили кашкой, поили молочком из приготовленных мамой завёрнутых в одеяло кастрюлечек и бутылочек. Удивительно, что я это до сих пор отчётливо помню!
Было ужасно, когда за тётей Марусей или взрослой девочкой Ниной закрывалась дверь, скрежетал ключ в замке. Этот звук навсегда приобщил меня ко всем заключённым, всем, кто в неволе.
А ещё я познал, как невыносимо может тянуться–растягиваться время. Как далёк может быть вечер, час возвращения мамы и папы. Сначала ползком, на коленках, а с течением времени и на ногах я обследовал всю комнату, все её уголки, все доступные моему росту вещи и вещицы, вроде попавшего к нам от бабушки из Днепропетровска китайского веера – загадочной штуки с перламутровыми птичками на покрытых чёрным лаком узких пластинках. Птички никак не отковыривались.
Всё больше игрушек, детских книжек накапливалось посреди тёмно–бордового ковра, расстеленного на дощатом полу. Этот чудесный старинный ковер сохранился до сих пор, потертый, словно покрытый сединой, висит на стене в моей комнате у нас в Москве. Ты его называешь – «ковря».
Вот по этому «ковре» и ползал в одиночестве твой папа, порой лил горькие слёзы. А однажды, пыхтя, скатал его в трубу, уволок из кухонного шкафчика буханку чёрного хлеба, стал отламывать корочки, тереть ими половицы – «мыл» пол, чтобы обрадовать маму, когда она придёт с работы.
Никогда не забыть, как это было чудесно – не замечать внезапно исчезнувшего времени, торопиться успеть «вымыть» весь пол к сроку.
Использовав все корочки, я пустил в дело мякиш. К горю моему, он крошился быстрее корочек. Тогда я совершил открытие: обнаружил, что, если время от времени слюнявить стянутое с родительской кровати белое покрывало, пол оттирается, судя по тёмным разводам на материи, ещё лучше.
Поскольку слюны стало не хватать, я забрался на стул, снял со стола граненный тяжёлый графин с кипячёной водой, ухитрился его не разбить, а благополучно поставить посреди комнаты. Время от времени щедро поливая как доски, так и покрывало, превратившееся в огромную половую тряпку, с которой я кое– как всё–таки управлялся.
Хорошо помню, как плакала мама, прижимая меня к себе, к пахнущей морозом шубе. Никак не мог понять, чего она плачет, ведь я так старался…
После этого случая я сменил профессию «мойщика полов» на профессию «писателя». Среди множества других книжек у меня была любимейшая – «Сказка о рыбаке и рыбке». Там были большие буквы, чудесные яркие иллюстрации. Я решил, что, если один человек – Пушкин – мог написать такую интересную книгу, то и другой сможет. Тем более, к тому времени я уже умел читать и писать по складам. Шёл мне четвёртый год.
Теперь я уже с нетерпением ждал, когда поутру за родителями захлопнется дверь, скрежетнёт ключ в замочной скважине. Тотчас привычно вскарабкивался на стул и, стоя у стола на коленях, перерисовывал с лежащей передо мной раскрытой книжки букву за буквой, а заодно и картинки в выпрошенный у папы толстый альбом для чертежей.
Это было не плагиатом. Это было сотворчество с Пушкиным, с иллюстратором, с наборщиком. Я многому научился у них, ей–Богу!
Буквы перерисовывал чёрным карандашом, картинки – акварелью. И я сам, и всё вокруг, даже обои на противоположной стене, было так перемазано красками, что папа не раз покушался меня отлупить. В защиту вставала мама.
Когда теперь здесь в Турции и у себя дома в Москве мы втроём молимся, ты всегда просишь Бога «благословить бабушку Беллу, которая на небе».
Ещё на днях помыслить не мог, что покину тебя и маму. Буду ехать и ехать в автобусе по вьющейся асфальтовой ленте, зажатой между турецкими горами. Горы здесь разноцветные, одна не похожа на другую, узорчатые. Кажутся безлюдными, первозданными, ласковыми. Трудно поверить, что отсюда могут ползти к морю полчища змей. Нигде не видно суровых скал, заснеженных вершин, как на Кавказе. Правда, вот сейчас, когда мы одолеваем второй по счёту перевал, ощутимо заложило уши. На сколько мы поднялись над уровнем моря, молодая женщина–гид не знает. Кажется, вообще ничего не знает ни о стране, по которой мы едем, ни о той стране, куда через несколько часов должны приплыть на корабле. Сперва я проникся к ней сочувствием. Оказалось, она – чеченка, а мне, как любому честному человеку, перед всеми
