…Не было мне места ни среди них, ни среди писателей. Издание книги всё отодвигалось. Снова вынуждала жизнь рецензировать, ездить в командировки. Снимать комнату для работы.
В октябре 1959 года я получил задание от радио, вещающего на заграницу, взять интервью у Бориса Леонидовича Пастернака, подвергшегося травле за опубликованный в Италии роман «Доктор Живаго». Не дождавшись, пока нас познакомит Чуковская, явился дождливым вечером к нему на дачу в Переделкино с дурацкой целью – оповестить Запад о том, что Пастернак жив и здоров, о чём сразу предупредил встретившего меня на пороге хозяина.
Эта памятная история тоже описана в книге «Здесь и теперь», и я не стану повторяться, замечу только, заворожённый и обласканный единственным великим поэтом, который существовал тогда на земле, я ушёл от него с твёрдым убеждением: то, что я не примкнул ни к какой сваре – правильно.
…Читатели говорят, будто моя проза похожа на протекающий перед глазами кинофильм.
Так вот, представь себе такой эпизод.
…Сухуми. Поздний вечер. За ставнями окна шумит ливень. Я лежу на раскладушке внутри норы, свёрнутой из одеяла и старого ковра. (Этот опыт пригодится мне через много дет, когда я проведу зиму в неотапливаемом каменном доме на греческом острове Скиатос.) Рядом, на кровати под периной покоится давний знакомый по Литературному институту, молодой поэт, к которому я утром приехал.
В Москве он не раз подолгу жил у меня, тоже спал на раскладушке между моей тахтой и родительским раскладным диваном.
А здесь между нашими ложами на железных ножках стоит «коза» – керамическая трубка, обмотанная раскалённой электрической спиралью. И початая бутылка трёхзвёздочного грузинского коньяка. По очереди, передавая из рук в руки потрёпанную книгу, мы читаем вслух роман Хемингуэя «Фиеста». По очереди прихлёбываем из бутылки.
Сейчас мода на Хемингуэя прошла. А я и поныне очень люблю произведения этого писателя. Когда был в Париже, с волнением прошёлся по улице Муфтар, где он жил и работал в молодости.
Герои «Фиесты» без конца потребляют спиртное. Вот и мы по–детски принялись им подражать.
На рассвете приятель повёл меня в сторону порта, в хашную. Там я должен был вкусить загадочный хаш – верное средство от похмелья.
Вымокший от ночного ливня город помаргивал тусклыми огоньками. С нахохлившихся эвкалиптов за шиворот падали капли. Старушка подметала мокрый тротуар метлой из пальмовых листьев.
Много лет уже с конца сентября всё во мне замирало перед наступлением зимы – опять не меньше пяти месяцев бояться поскользнуться, жить в затворе… А тут зимой я вольно шагал мимо запертых ещё мастерских, пакгаузов. С благодарностью поглядывал на приятеля, к которому я набился пожить до весны. Мы оба не ощущали никакого похмелья. Холодный рассвет бодрил.
Порт оказался жалким, с единственным, уходящим в серое море пустынным пирсом, на который я когда–то ступил, прибыв из Одессы.
Зато в душной хашной было полно народа. Сюда стеклись все пьяницы города.
Как и они, мы тоже получили по глубокой тарелке с крепким, сваренным из костей бульоном–хашем и по стопарику с пятьюдесятью граммами водки. Рецепт похмелки большего не позволял.
Залпом выпив водку и добросовестно выхлебав сытное, но противное кушанье, я понял, что больше никогда не притронусь к хашу.
Я рвался покинуть это душное заведение, наполненное гомоном усатых, лысых, пузатых завсегдатаев – профессиональных алкоголиков, похожих на тех, кого изобразил Сезанн на своей знаменитой картине. Здесь, как и во всём городе, моего приятеля, работавшего в партийной газете, хорошо знали. Разговорам на абхазском языке, дружеским объятиям не было конца.
Я расплатился и вышел один. Снедало желание поскорее узнать, найдётся ли здесь возможность рыбачить с лодки. Если можно, где её достать? Где купить самодур – снасть для морской ловли?.. Ловля удочкой или закидушкой с берега или пирса обрекала на поимку лишь мелочи. Денег, у меня, как всегда, было в обрез, и я, привыкший летом в Солотче к увесистым уловам, рассчитывал на серьёзную прибавку к столу. Для себя и своего товарища.
Я шел под сиротливо шелестящими листвой эвкалиптами вдоль парапета набережной. Галечный пляж был пуст. Никаких рыболовов, сколько видел глаз, не просматривалось.
Вдруг вдалеке я увидел лодки. Одна за другой они выплывали в море из–за густой полосы кустов и деревьев. Я наддал шагу.
Там, за стеной растительности проступило устье неширокой реки с тянущимся вдоль её берега деревянным причалом, сарайчиками для хранения моторов и вёсел. С будкой, в которой торчал пограничник в зелёной фуражке.
«Кто меня выпустит в море? Местной прописки нет… А тут граница», – с такими угрюмыми мыслями вступил я на скрипучие доски причала, возле которого ещё покачивалось несколько зачаленных лодок.
Смотри, Ника, как нас любит Господь! Кто–нибудь снова скажет, что мне опять просто повезло.
Высокий, плечистый человек в бушлате и брюках, заправленных в сапоги, укладывал в лодку вёсла. Я подошёл, представился, объяснил, кто я и откуда.
Он обрадовался! Сказал, что его зовут Георгий Павлович Павлов, что он хоть сейчас возьмёт меня с собой. Что ему – капитану первого ранга в отставке не составит труда уладить дело с пограничниками. Что снастей покупать не придётся, у него полно своих самодуров, подарит.
— Выхожу в море всё реже, – с горечью добавил он. – Вот научу вас, станете плавать на шлюпке без меня.
Этот улыбчивый, как потом выяснилось, богатырь с Волги, выглядел на первый взгляд вполне здоровым. Уже сидя в лодке, я залюбовался им, когда он вышагивал назад от пограничной будки.
— Всё путём, Володя! В другой раз возьми с собой паспорт. И робу какую–никакую тебе дам. В плащишке да пиджаке на открытой воде подмёрзнешь.
Река вынесла нас через узкую промоину, пробитую течением в наносе песка и гальки навстречу морю.
— Опасное место, – сказал Георгий Павлович. – В волну многие здесь переворачиваются, иной раз ухитряются тонуть. Будем возвращаться, покажу створ, куда нужно глядеть – между крайним кипарисом на набережной и телеграфным столбом на том берегу Беслетки. Так река называется.
Он ловко орудовал вёслами, уводил лодку всё дальше от берега. А я, обернувшись, заметил идущую вдоль парапета одинокую фигурку.
— Приятель меня ищет. Я ведь не предупредил. Будет беспокоиться.
— Найдёшься!
По сравнению с маленьким, провинциальным Сухуми безбрежность открытого моря была, как вдох.
У меня есть книга для мальчишек и девчонок, которая так и называется «Морская книга». С картинками. Там подробно описано всё, чему меня научил Георгий Павлович.
Оказалось, вследствие тяжёлой контузии во время войны он терял зрение. Ещё во время лечения в госпитале командующий Черноморским флотом привёз ему кроме ордена парадную шпагу пленённого немецкого адмирала.
Эта шпага в чёрных ножнах, с золочёной рукоятью из слоновой кости через три года нашей с Георгием Павловичем дружбы, перешла ко мне. Та самая, что висит над книжными полками.
Когда ты побаиваешься какого–нибудь Змея Горыныча из сказки, говоришь: «Вот папа как встанет на стул, как снимет шпагу, как отрубит твои гадкие головы! Будешь знать!»
Три зимы подряд провёл я в Сухуми. Обзавёлся брезентовыми брюками и брезентовой курткой с капюшоном. Георгий Павлович передал мне шлюпку в полное распоряжение.
Если не было шторма, на рассвете я уходил в море. Один. Или же брал с собою своего приятеля. Это время было расцветом нашей дружбы, которая, казалось, никогда не кончится.
Кроме ощущения полной свободы, море дало возможность заработка. При помощи самодура – намотанной на кусок коры пробкового дуба крепкой лески с грузилом и двенадцатью крючками, замаскированными разноцветными птичьими пёрышками, ловилась ставрида, скумбрия, а ближе к декабрю – спускающаяся сюда зимовать из Азовского моря крупная сельдь. Как правило, удавалось поймать так много, что решётчатое днище шлюпки было покрыто слоем рыбы.
