костре.
— И то! – она мигом ухватила налима, потребовала отдать ей спички и сгинула в тумане.
Я поплыл назад.
…Впервые увидел я свою старушку негодующей.
— Да как же ты её отпустил?! Ведь пропадёт девка. Пастухи – пьянь известная. А девка не в себе. Пропадёт. Небось, чья–то дочь, небось, мамка есть… А ты, нехристь, выгнал, налимом откупился!
Хотя ситуация была очевидно нелепой, я призадумался…
Пока старушка чистила рыбу, я отправился в магазин за хлебом и солью. Столкнулся там с женой Фраермана.
— Ну, как вы устроились? Хорошо? Мне так неловко…
Я ничего не ответил.
…Деньги кончились. Пора было уезжать.
На прощанье старушка выдумала подарить мне икону Спасителя.
— Возьми, скоро помру, пропадёт.
Наотрез отказался. Это была единственная её ценность.
Я уже вышел на улицу со своими удочками и рюкзаком, как она догнала меня.
— Милок! Глянула на счётчик, а там нагорело! За электричество малость заплати…
— Ох, простите! – я сунул ей деньги, зашагал к станции.
…В Москве перепечатал написанные в Солотче стихи, явился в издательство, взял папку со своей рукописью, тайно заменил часть прежних стихотворений на новые.
Вечером Марина съездила за тобой к Лене, нашей бывшей няне. За лето обе соскучились друг по другу. Было решено отпустить тебя после детского сада к ней и её детям на субботу и воскресенье.
И вот ты вернулась. Ногти на руках и ножках покрыты «маникюром» – закрашены красным фломастером. Длинные, до лопаток, волосы задраны нелепым пучком, прихвачены яркой пластмассовой заколкой.
— Папочка Володичка, смотри! Света научила танцевать взрослый танец ламбаду!
Засеменила, закружилась, пригнулась, начала вертеть попкой.
— Перестань, пожалуйста! – не выдержал я. – Неужели ты не чувствуешь, что это некрасиво, отвратно?!
— Фигушки! А ещё мы играли в карты! В подкидного дурака.
Марина сгребла тебя в охапку, потащила в ванну. Смывать «маникюр», мыть голову.
— Не хочу! Не буду! – вопила ты. – Папа, спаси меня!
А я подошёл было к телефону, хотел устроить разнос Лене. И раздумал. Понял, бесполезно. Только обижу чистосердечную, запутавшуюся в жизни женщину. И детей её – Егора и Свету обижу. Безотцовщина, растущая в доме, где постоянно безобразничает пьяная бабушка…
Ника, я понял тогда, что вообще бессилен спасти тебя от надвигающегося на твою маленькую жизнь мира. С его вульгарностью. Жестокостью. Отданного, как предупреждает Христос, во власть сатаны.
Когда ты заснула, я поделился с Мариной своими отчаянными мыслями.
— Ничего особенно страшного, – сказала она. – Преувеличиваешь. Девочку развлекали, как могли. Давай лучше помолимся, чтобы Бог послал Лене мужа, детям – отца. Бедная Ленка!
Помолились, я подошёл к твоей кроватке. Ты, как всегда, спала на боку, выбросив руку поверх одеяла. Поцеловал. На ногтях виднелись остатки «маникюра».
Как ты знаешь, я родился не в очень–то аристократической семье. На нашей этажерочке, кроме «Краткого курса истории партии», «Вопросов ленинизма», нескольких красных томов из собрания сочинений Ленина, да справочников по шерстопрядению, принадлежавших отцу, были только детские книжки, которые постоянно покупала мне мама, синенький трёхтомник Пушкина, трёхтомная «Жизнь животных» Брема. Всё остальное, преимущественно художественную литературу, добывал уже я сам.
Правда, мы с мамой довольно часто ходили в театр. Не только на спектакли Аркадия Райкина. Годам к пятнадцати я пересмотрел весь репертуар МХАТа, Большого театра, Малого. Отец же почти никогда нам не сопутствовал, ибо позорно засыпал в начале первого действия.
Твоя бабушка Белла так выматывалась на работе и дома, что её хватало лишь на то, чтобы перед сном прочесть несколько страниц какого–нибудь «романчика», как она называла нелюбимое мною расхожее чтиво.
Сам не знаю, откуда во мне возникло это стремление к жадному поиску подлинного, истинного, как открылось то, что в определённых кругах называется «магнитный центр»…
Странно, именно в то лето, когда я вернулся из Солотчи, меня неудержимо потянуло в музеи, открылся мир живописи.
Опять я был одинок. Хватало воли больше не звонить по заветному телефону. И она не звонила.
Подолгу простаивал я в Третьяковке у полотен Сурикова или Врубеля. Куинджи. Но ещё больше захватило собрание живописи Музея изобразительных искусств имени Пушкина.
Это теперь я уже несколько лет не посещаю музеи, выставки. Всё равно не могу толком ничего разглядеть. А тогда приходил по утрам, к самому открытию, чтобы не мешали бесконечные экскурсии. Замирал перед картинами Рембрандта, Шардена, импрессионистов, Ван Гога…
Я не понимал, чему учат меня эти художники. Но они определённо чему–то учили, учили. Особенно близким, родным оказался Ван Гог.
Картин Ван Гога было мало, четыре или пять. Я даже съездил в Питер, чтобы отыскать в Эрмитаже другие его работы. Выяснил, существует изданная ещё до войны толстая книга – «Письма» Ван Гога. Мне повезло купить её в букинистическом магазине на Невском проспекте.
По возвращении узнал от мамы, что меня вызывают в милицию, вечером, в нерабочее время. С недоумением явился я в наше районное отделение, расположенное на улице Станиславского.
Как меня всю ночь, то льстя, то угрожая вынутым из ящика письменного стола пистолетом, допрашивал следователь КГБ, тщился добыть компромат на малознакомого, полузабытого посетителя кафе «Националь», я подробно рассказал в «Здесь и теперь».
Тот гнилозубый циник и пьяница был мне достаточно противен, но я, конечно же, не возвёл на него напраслины. И не стал подписывать бумажку о неразглашении нашей со следователем беседы.
Поутру родители встретили меня, измученные бессонной ночью. Боялись, что я арестован.
В ту пору вокруг меня роились люди, терзаемые ненавистью к власти, обрекшей народ нашей страны на затяжное несчастье. Одни считали, что искажены идеи Ленина, другие – что социализм губителен, нужно бороться против существующего строя, переходить, как все благополучные государства, к капитализму.
Я и сейчас считаю – никакого социализма в Советском Союзе и секунды не существовало. Был государственный капитализм, предоставивший связанным круговой порукой партийной дисциплины власть имущим возможность пользоваться нагло захваченными привилегиями, отнимать у трудового народа пресловутую прибавочную стоимость. Ничему подобному Маркс и Энгельс не учили. А чтобы никто не вякал, спаивали людей дешёвой водкой, откупались дешёвыми путевками в дома отдыха и прочими подачками партийных паханов.
Знакомые мне диссиденты, по крайней мере, так они сами себя называли, были неустроенными людьми, не нашедшими себя ни в чём. Без конца меняющими жён, от которых рождались неухоженные, болезненные дети. Своё нежелание следовать призванию, если оно было, оправдывали тем, что служить преступной власти аморально. Уходили в дворники, сторожа… Я тоже иногда пил с ними водку где–нибудь в котельной, слушал жаркие споры, получал отпечатанную на тонкой папиросной бумаге запрещённую литературу. При всём преклонении перед их бессребреничеством и мужеством меня угнетало одно: ими двигала ненависть. А я чувствовал, знал – на одной ненависти невозможно построить ничего путного.
Так оно потом и вышло.
