Но куда я мог его взять? Тем более, ехал не к себе в Москву.
Автобус, набирая скорость, шпарил по шоссе. А Шарик бежал рядом с той стороны, где я сидел за стеклом. Я боялся, что он попадет под колёса встречных автомашин. Удалось приоткрыть окно. Крикнул: «Шарик, назад!» Он припустил ещё быстрее. Бежал, как заяц. Доехали до развилки. Автобус свернул налево. Шарик пустился было за ним из последних сил. И вдруг плашмя упал на асфальт.
Через несколько лет я узнал, что во время компании по истреблению бродячих собак он был пристрелен.
— А Христос возьмёт его к себе на небо?
Марина укоризненно взглянула на меня.
…Ночью я вспоминал, как возил маму из Алушты на экскурсию в Севастополь, и первое, что мы увидели на набережной – длинную цирковую процессию во главе со слоном. Рядом горделиво шагал невысокий человек с оранжевым мегафоном в руках.
— Володя! Файнберг! – завопил он. – Смотри! Я снимаю кино по собственному сценарию! Подойди на минутку!
Действительно, поодаль на помосте возвышался оператор, кинокамера на штативе. Человек с мегафоном оказался одним из тех юрких молодых людей, которые по вечерам вились в кафе «Националь» возле знаменитостей.
Помня свой печальный опыт, я косился на огромное животное с хоботом, пока он хвастливо рассказывал, что окончил Высшие курсы сценаристов и режиссёров, снимает дипломный фильм.
И я подумал: «Почему бы и мне не стать режиссёром? Буду независим в моём творчестве, обеспечен… Постараюсь делать настоящие фильмы, как Чаплин, итальянские неореалисты…» – у меня дух захватило.
Он продиктовал мне номер телефона курсов, и мы расстались.
А теперь давай вместе с тобой проследим цепочку событий: я провожу зиму в Коктебеле, узнаю, что мама сломала руку, приезжаю с ней в Алушту, оттуда мы едем на однодневную экскурсию в Севастополь именно в тот день, когда там идут съёмки, нам навстречу движется процессия со слоном, возглавляемая случайным знакомым, и он окликает меня… Случайность это?
Провидение вывело меня в нужный момент на нужное место.
Вернувшись с мамой в Москву, я немедленно созвонился с секретаршей курсов и узнал, что новый набор будет не скоро, года через два, однако, она посоветовала принести заявление о приёме, заполненную анкету, две фотокарточки. Что я и сделал. Пожилая, не выпускавшая изо рта сигареты секретарша была похожа на комиссара гражданской войны.
На прощанье деловито записала мой адрес и номер телефона, чтобы заранее сообщить о новом наборе.
Я не был уверен, что когда–нибудь получу желанную весточку. Но в своё время по почте пришла открытка, приглашавшая меня принять участие в творческом конкурсе и экзаменах. В результате я был зачислен слушателем сначала на сценарное, а через несколько лет и на режиссёрское отделение. Но все это произошло много позже.
А пока меня вновь возвращало в тот мир, от которого я сбежал на Чёрное море. Единственной радостью было то, что «Советский писатель» выплатил ещё двадцать пять процентов аванса за до сих пор не опубликованный сборник стихов.
Я перепечатал на своей портативной пишущей машинке всё написанное в Коктебеле, по приглашению Лидии Корнеевны привёз в Переделкино на дачу. Там она и познакомила меня со своим отцом Корнеем Ивановичем.
Пока она читала, весёлый старик сначала подбил меня пойти с ним собирать шишки и хворост для костра, затем увлёк на второй этаж дачи в кабинет, где немедленно снял висевшее на стене сделанное из разноцветных птичьих перьев пышное одеяние вождя индейского племени, надел его и принялся отплясывать какой–то дикий танец.
Лидия Корнеевна поднялась снизу, попросила экстравагантного автора «Мухи–цокотухи» тоже ознакомиться с поэмой «Якоря» и стихами. После чего Чуковский подпрыгнул, достал с полки очередное издание книги «От двух до пяти», покрыл по–детски хвастливыми надписями всю заглавную страницу, исхитрившись процитировать одно из только что прочитанных моих стихотворений, и подарил.
Взгляни, если интересно.
Тогда я не мог и предположить, что этот, на вид самодовольный человек, лауреат Ленинской премии, через несколько лет укроет здесь, на даче, гонимого Александра Исаевича Солженицына, предоставит ему возможность перевести дыхание, побродить между соснами, под которыми я собирал шишки, спокойно обдумать свои произведения, писать… Конечно, Лидия Корнеевна сыграла тут решающую роль.
Безумие охватило в те годы Москву и всю страну. Повсюду лезли в глаза портреты первого секретаря ЦК Хрущёва, в кинотеатрах демонстрировался фильм «Наш Никита Сергеевич», на всём протяжении России, вплоть до Полярного круга, колхозников заставляли сеять южное растение – кукурузу. Народ посмеивался, сочинял анекдоты. Я не понимал, да и сейчас в толк не возьму, как мог человек, разоблачивший то, что называли культом личности Сталина, допустить лизоблюдство по отношению к себе самому. Обладая властью, мог же он наложить запрет!
Но Хрущёв чем дальше, тем больше сам вёл себя, как сумасшедший – колотил снятым ботинком по трибуне в ООН, матерясь, устраивал разносы входящим в моду художникам–абстракционистам, впавшим в поверхностный либерализм писателям и поэтам. Не подозревал, что таким образом создаёт этой шустрой братии политический, да и денежный капитал в Западной Европе и США. Которым они пользуются до сих пор.
Невежественный, подписывающий документы «Хрущ», он то заигрывал с Америкой, то грозил ей всё увеличивающимся арсеналом атомного оружия.
Было очевидно, рано или поздно он будет низвергнут или Соединенные Штаты первыми нанесут атомный удар по нашей несчастной стране, по её безропотному, привыкшему к рабской покорности, народу.
«Хрущ» и его лизоблюды продолжали безумствовать.
А я влюбился.
…Она знала наизусть мои стихи, познакомилась с моими родителями, по вечерам мы встречались в том же «Национале» или в очередной снимаемой мною однокомнатной квартире, на этот раз возле Даниловского универмага. Она была красива, блестяще образована. Дружила с Лилей Брик – любимой женщиной Маяковского. (Как недавно выяснилось, много лет являвшейся штатной сотрудницей НКВД…)
Ника! До чего же я был несчастен в своей любви! Она была замужем, у неё был ребёнок. Муж прекрасно относился ко мне, хотя обо всем догадывался.
Я понимал, что обязан порвать эту связь. И всё–таки чуть не каждый день звонил ей, и мы встречались.
В охваченной безумием стране, я становился, как безумный, как маньяк, которому, чтобы выжить, необходимо хоть раз в день видеть предмет своей страсти, услышать хоть голос…
Это была болезнь, часто кончающаяся самоубийством. За примером недалеко ходить – Маяковский.
Стояло жаркое, пыльное лето.
— На вас лица нет, – сказала Лидия Корнеевна, вернувшись однажды с дачи в московскую квартиру. – Чем вы сейчас занимаетесь?
Я принялся было рассказывать о том, что опять беру рукописи на рецензирование, на этот раз в «Роман–газете», что один знакомый, работающий в издательстве «Молодая гвардия» – Булат Окуджава, обещал дать десяток подстрочников какого–то молдавского поэта для перевода.
— Не нужно вам этим заниматься, – сказала Лидия Корнеевна. – Борис Леонидович Пастернак считает, что настоящий поэт, тратя жизнь на переводы для заработка, ест собственное сердце… Надо бы вас с ним познакомить.
И тут меня, как прорвало. Теперь–то я понимаю, что во мне грозовой тучей назрела жажда исповеди.
