болезненно худой парень в ковбойке, измятых джинсах и грубых солдатских башмаках.
Он покидает группу таких же измятых пареньков, подходит.
Даю сигарету. Спрашиваю.
— Откуда вы знаете, что я из России? Кто вы?
— Мы тоже русские. Из Таллина. Месяц добирались автостопом. Хотим остаться во Франции. А вас видели вчера ночью, когда вы приехали.
— Где вы ночуете?
— Вон там, в поле. Хорошо хоть кормят бесплатно. Прикинулись верующими. Послушайте, не можете поговорить со своим начальством, чтоб нас взяли в автобус? Нет денег, понимаете? А он, говорят, через пять дней пойдёт в сторону Парижа. Правда?
— Правда. Только хлопотать за вас не смогу. Попробуйте поговорить сами с нашим священником. Отцом Василием. Он у нас главный.
— Уже говорили, — парень зло сплёвывает. — Дайте хоть пяток сигарет для друзей.
Даю всю пачку. Отходит, не поблагодарив. А я остаюсь и чувствую себя виноватым за его худобу, за несвежую ковбойку, за всё, что случилось с людьми, населяющими бывшую мою родину — СССР. Кому эти озлобленные мальчики нужны в Париже? Какая им там светит работа? Что с ними будет вообще? В лучшем случае депортируют. Вернутся в объятия матерей…
Наконец подходит моя очередь. Захожу в освободившийся отсек будки, набираю длинный парижский номер.
— Алло?
Удача! Голос Ирины! Называю себя.
— Господи! Как я рада! Как раз вчера думала о вас, когда смотрела по ТV новости из Москвы, ужасные новости. Как вы там?
— Я не там. Я во Франции.
— Быть не может! Вы здесь, в Париже?
— Нет. Где?то на юго–востоке. По–моему, в Бургундии.
— Не знаете, где вы? Как это может быть?
— Приеду — расскажу.
— Приезжайте! Когда вы приедете?
— С вашего разрешения, завтра, — сообщаю ей номер поезда.
— Я вас встречу на Лионском вокзале. Может быть, с Женей. Это чудо, что вы оказались в Париже! Сможете жить у нас сколько угодно.
— Спасибо. Мне нужна койка на пять ночей.
— Почему так мало?
— Приеду — расскажу. Целуйте Женю. До встречи!
Вешаю трубку. Потом отыскиваю в записной книжке нью–йоркский номер. Звоню Дженнифер. Сколько сейчас там у них времени — трудно сообразить. Может, спит. Может, на работе, если не в клинике. Если жива…
— Хелло? — знакомый слабый голосок Дженнифер.
Громко по–английски, над Францией, над Атлантикой:
— Дженнифер! Это я. Как вы себя чувствуете? Как дела?
Потрясена. Узнала. Заплакала. До сих пор я никогда ей не звонил. После нашей встречи в Москве всегда звонила она. Мне не по карману.
Рассказывает, что все в порядке. Что неделю ездила с мужем отдыхать на границу с Канадой.
— После этого в клинике были? Новый рентген, анализы крови делали?
— Зачем? Благодаря вам, я снова живу.
— Не мне, Дженнифер, не мне. Помните, как я просил вас молиться о чуде? Благодарите Христа. Я ничего не могу. Вы для меня первый такой случай. Обещайте срочно обследоваться. Я ведь всё время помню о вас, нервничаю. Обещаете? Хорошо. Позвоните мне в Москву дней через десять, договорились?
Покидаю будку. Слава Богу, Дженнифер жива!
В тот первый и единственный раз, когда мы с ней встретились у меня дома, я не представлял себе, как помочь Дженнифер, как вырвать её из когтей рака, канцера. Это была несомненно последняя стадия.
Я молился про себя Богу, просил Его вразумить меня. Делал очистительные пасы. Пробивал энергетические каналы, как шахтёр пробивает лаву. Пот струился по лбу, заливал глаза.
Дженнифер шатало. А я продолжал вымывать энергией скопления серых и чёрных пятен, особенно из шейного отдела позвоночника, где жабой распласталась опухоль. И чувствовал — этого недостаточно. Чувствовал — сам теряю силы.
И тут молнией мелькнула мысль.
—Дженнифер, я ничего не смогу. Может спасти только чудо. Вы должны молиться о чуде. Я впервые вас вижу, не имею права лезть в душу, выяснять ваши отношения с Богом. Но вы должны просить Христа о чуде. Пока вы в Москве, пусть вас отвезут в церковь, в какую хотите. Сможете отстоять службу — хорошо. Не сможете — просто подойдите к иконе, к какой потянет. Молитесь. Просите.
Я говорил все это и чувствовал — Дженнифер ничего не сделает. Казалось, что она смотрит на меня, как на идиота, московского религиозного фанатика…
Она позвонила через день, накануне своего отъезда.
— Вчера была в церкви. Я хотела просить, как вы меня научили. Стояла у иконы Христа. Но ни молиться, ни просить не могла. Я так заплакала, что, наверное, затопила слезами всю церковь. Знаете, с тех пор у меня нет болей. Я ни одного раза не принимала препараты, которые мне дали врачи в Нью–Йорке. Вы ведь можете лечить на расстоянии. Умоляю, не забывайте обо мне! И, пожалуйста, молитесь обо мне. Теперь я верю, что, может быть, останусь живой.
— Только ни в коем случае не рассказывайте обо мне никому! Поймите, к чуду я не имею никакого отношения.
… Кто?то робко дотрагивается до рукава куртки. Оглядываюсь. Это Люлю. Не знаю, что она думает о нашем случайном знакомстве. Так или иначе, мне сейчас хорошо, а ей плохо. Кто бы ни была эта невеличка с выщипанными бровками, она — человек.
Мы движемся в потоке разноязыкой фланирующей молодёжи. Вечер — свободное от молитв и дискуссий время. Многие из тех, кто идёт навстречу, едят мороженное, прикладываются к пластиковым бутылочкам с кока–колой.
— Где они это покупают?
— Там кафе. — Люлю указывает на виднеющийся вдали у дороги длинный навес.
— Хотите мороженное?
— Может быть, немного вина? — несмело говорит Л юлю.
— Чудесно.
По пути к кафе проходим мимо щита с расписанием. Это автобусная остановка — «stop bus», откуда завтра днём я уеду.
А вот и навес. Под ним люди за столиками. Рок–музыка. Танцуют.
Самообслуживание. Покупаю у стойки бутылочку красного вина, два пирожных, две чашки кофе. Пока расплачиваюсь, Люлю переносит все это на освободившийся столик. Когда я подхожу, она уже разливает вино в бумажные стаканчики.
Оглядываю гудящую, веселящуюся толпу под навесом. Тоже все рассчитано и продумано. Утром и днём религиозные дела, а к вечеру, чтоб молодёжь не скисла, на заскучала, дают возможность развлечься… А вон и наши, те, на кого снизошёл Святой Дух. Миша играет на гитаре, Лена поёт. Вокруг любопытные слушатели. Полный кайф.
Люлю снова трогает меня за рукав. Такая у неё манера. Спрашивает, почему я не пью. На самом деле ей хочется внимания к себе. Как, впрочем, каждому.
— Люлю, почему у вас такое имя?
Не понимает. Вопросительно смотрит снизу вверх. Такое впечатление, что её английский ещё хуже,
