Я покинул сторожку раньше времени, чтобы избавить водителя «газика» от необходимости трястись за мной по этой почти непроезжей дороге.
Я помнил, что примерно за километр до выхода из заповедника находится проточное озеро, где я несколько лет назад пытался искупаться, а там оказалось полно водяных змей.
До озера, по моим расчётам, было уже недалеко, когда впереди послышалось шуршание кустарника.
Я приостановился.
На тропу выскочило что?то белое. Животное кинулось ко мне, заблеяло… и оказалось овечкой. Ее трясло от страха.
Я нагнулся, погладил это маленькое, наверняка отбившееся от стада существо.
Семьи егерей на окраине заповедника держат овец, и я подумал: когда встречу машину, нужно будет сделать крюк до кишлака, чтобы вернуть овечку хозяевам.
Она бежала рядом, не переставая жалобно блеять.
Миновав тускло отсвечивающее озеро с его хором лягушек, мы уже в темноте вышли к краю пустыни. Здесь дул резкий, холодный ветер. Песок перемёл следы колёс. Дальше идти было рискованно. Не только потому, что я боялся заблудиться. Я боялся варанов и змей, которых каждый раз видел из окна автомашины.
Ничего не оставалось, кроме, как опасливо опуститься на песок и ждать.
Овечка тут же вскарабкалась ко мне на колени.
Так мы сидели, согревая друг друга, пока вдалеке не засветились фары рокочущего «газика».
ОГОНЬ.
Не столько к нему, молодому, добившемуся известности кинорежиссёру, сколько к его камину заходил я в гости.
Представляешь, Ника, ноябрь, нахохлившаяся перед зимой Москва, а тут в старинном особняке, затерянном среди высоких зданий, можно было посидеть у живого огня!
Камин был красивый, из белого итальянского мрамора. Можно было, беседуя с хозяином, подкладывать в огонь сосновые и берёзовые полешки, помешивать угли специальной каминной кочергой. То опадающее, то взвивающееся пламя напоминало мне о рыбацких кострах на берегах рек и озёр, о печах деревенских изб, где мне доводилось ночевать.
Я сочувственно выслушивал жалобы приятеля на его кинематографическое начальство, не отводя взгляда от пламени. Иногда казалось, что в нём пробегают прозрачные огненные человечки.
— Не дают полностью осуществить ни один замысел, — говорил он. — Уехать бы в Америку, в Голливуд. Там я бы развернулся!
И вот однажды он позвонил мне, торжественно сообщил, что уезжает.
— В Америку?
— В Америку! Между прочим, разобрал твой любимый камин. Послал вперёд себя. Так сказать, малой скоростью.
Мне стало грустно. Огонь камина, золотые искры этого домашнего костра, шипение смолы на поленьях — все это навсегда осталось в памяти.
Много лет о приятеле ничего не было слышно.
…Недавно кто?то окликнул меня на московской улице. Я едва узнал его — сильно постаревшего, седенького.
— Что ты тут делаешь? — спросил я. — Вернулся?
— Зубы делаю. Вставные челюсти. Здесь дешевле, чем у нас в Штатах, — жёстко сообщил он. — Только не спрашивай про кино. Мы там никому не нужны.
— А камин? Сидишь у огня?
— Собрал его в первый же год. Ни разу не зажигал. В квартире, которую снимаю, хозяин не разрешил пробить дымоход.
ОДИНОЧЕСТВО.
Жизнь людей устроена так, что никто не может избежать одиночества.
Одиночество подростка, которого не понимают родители. Одиночество женщины, живущей с нелюбимым. Одиночество старого человека, похоронившего всех своих родных.
Как бы я хотел, чтобы каждый из них мог взять в руки мою книгу и раскрыть ее…
ОККУЛЬТИЗМ.
Возможно, они не знают, что являются оккультистами.
А быть может, и знают…
Посредством телевидения, газет, митингов гипнотизируют миллионы людей. Призывают их голосовать за себя, за «элиту».
От цвета галстука до отрепетированных у зеркала жестов и улыбок — все отрабатывается под руководством психологов, политтехнологов и прочей шушеры.
Так псевдоцелители, астрологи, предсказатели будущего, избавители от порчи, гадатели по линиям ладони и картам, прежде чем принять первых клиентов, примеривают перед зеркалом личину всеведения, собственной безошибочной правоты.
Но весь этот суетный сонм — ничто по сравнению с оккуль- тистами–политиками. Нашей стране они не принесли ничего, кроме несчастья.
ОКУДЖАВА.
Летит тополиный пух. Июнь. Солнечным утром иду по Малой Бронной. Навстречу вдоль противоположного тротуара едут «Жигули». Тормозят.
— Володя! — слышится из приспущенного окошка.
Пока пересекаю мостовую, вспоминаю, как недавно, тоже утром, был у него дома, увидел высящийся на письменном столе солдатский кирзовый сапог, подаренный к юбилею, как Булат повёл меня пить кофе в лоджию под разноцветным тентом, где на полу в длинных ящиках росли какие?то одинаковые растения. Оказалось, картошка.
— Здравствуй, Булат!
Стою у машины с открытой дверцей. Рассказываю, что иду от наших общих знакомых — Зои и Феликса.
— А я как раз к ним! Удивительно, что мы встретились. Такое может быть только в Москве! — говорит он на прощание.
Оглядываюсь вслед. Этого человека с его песнями, которые никогда не устареют, все любят. Он — сердце моего поколения. И этого города, тонущего в тополиной метели.
