По–моему, и ему было ясно, что я это понял.
Тем более он был приятно удивлён, когда утром я снял с вешалки и подал ему куртку.
Хваткий малый надел её, доверху застегнул молнию. Вдохновенно сообщил:
— Впору! Доеду — верну!
После чего исчез, прихватив свой плащик.
Наступил ноябрь, затем декабрь. Выходя на улицу, я подмерзал в свитере и брезентовой куртке.
К Новому году все?таки получил извещение. На бандероль. Когда там же, на почте, я вскрыл крохотный, узкий пакетик, в нём оказался обыкновенный стержень для авторучки, втиснутый в костяную палочку. На кости было выгравировано: «Приветиз Заполярья!»
ХИВА.
Внезапно здесь, в Хиве солнечный день конца сентября потемнел. Задул ледяной ветер, голубое азиатское небо сплошь закрылось тяжёлыми чёрными тучами.
Мы с отцом Александром были одеты в рубашки с короткими рукавами и сразу замёрзли. На открытом пространстве археологических раскопок, куда мы прибыли после посещения музеев и мечети, негде было укрыться от пронизывающего ветра.
Когда мы добрались до нашей гостиницы «Интурист», повалил снег.
— Ну и дела! — сказал я, отдёрнув тяжёлую штору окна в нашем двухкоечном номере и глядя на густой снегопад, — Не знал, что в сентябре может быть такая подлость.
…Сманил его в месячное путешествие по Средней Азии, и вот под самый конец — ненастье. Носу не высунешь.
В продуваемом из всех щелей номере стало так темно, что отец Александр включил свет.
— Что вы?! — сказал он, тоже подходя к окну, — Это же чудесно — увидеть, как снег валит на минареты мечетей, на тополя. Мы с вами блуждаем, как дервиши, и должны за все возносить хвалу Аллаху.
— Замерз, — сказал я, вытаскивая свитерок из своей дорожной сумки. — Вы тоже оденьтесь, пожалуйста. В номере холодней, чем на улице. Еще не хватает заболеть.
Отец Александр послушно надел пиджак.
— Знаете что? — сказал он. — Давайте спустимся в ресторан? Поужинаем. Правда, ещё рановато. Но там, наверное, тепло. Закажем что?нибудь горячее, согреемся чаем.
— А куда деваться? — согласился я. — Да и есть хочется.
На лестнице мы нагнали тоже спускающуюся в ресторан группу странно одетых квохчущих немецких туристок. Они оказались завёрнуты в сдёрнутые с окон зелёные шторы. — Ноев ковчег, — сказал отец Александр, садясь против меня за столик.
Мы заказали помидорный салат, плов с бараниной, чай. Вдогонку, покосившись на своего спутника, я попросил официанта принести ещё и графинчик водки.
На эстраде грохотал оркестр. Танцевали. С каждой минутой зал ресторана наполнялся все новыми замёрзшими постояльцами.
— «Миллион, миллион алых роз…» — пела с эстрады узкоглазая красотка.
— Вам нравится Пугачева? — спросил я отца Александра, когда мы приступили к ужину. — Мне — нет.
— А мне все нравится, — ответил он и с таким смаком, так молодо выпил рюмку водки, что я прямо?таки залюбовался этим красивым, незашоренным человеком. Словно впервые увидел.
Он, несомненно, был красивее всех находящихся здесь, и, кажется, вообще всех людей, каких я знал.
— А какие эстрадные исполнители нравятся вам? — поинтересовался он.
— Эдит Пиаф, Ив Монтан. На худой конец — Элвис Пресли. Но больше Ив Монтан.
— Губа не дура, — согласился отец Александр.
— «В Намангане яблочки зреют ароматные…» — пела теперь красотка на эстраде.
Потом объявила «белый танец», это когда дамы приглашают кавалеров.
И вдруг певица появилась у нашего столика, пригласила отца Александра. Я видел, что ему хотелось бы потанцевать, и грешным делом подумал, что он стесняется меня. Ведь я был единственным в этом зале, кто знал, что он священник.
Отец Александр вежливо отказался. Когда она отошла, сказал: — Не подумайте, что я такой уж ханжа. С хорошей знакомой с удовольствием бы и потанцевал.
…До того сентября, когда его зарубили, жить ему оставалось только два года.
ХОЗЯЙСТВО.
У вещей есть противная особенность — превращать своего хозяина в слугу. Не вещи заботятся о человеке, а он начинает заботиться о них. Без конца вытирать пыль, возвращать на установленное место.
Как?то мне привезли в подарок из Парижа свежие устрицы. И к ним специальный ножик, чтобы с его помощью открывать тугие створки раковин. Устрицы давно съедены под белое вино. А ножик вот уже несколько лет путается под руками. И подарить некому, и выбросить жалко. Так постепенно в доме накапливается разный вздор.
Знаю семью, где рос пятилетний мальчик. Бегая по комнате, он случайно задел шаткую тумбочку. Там стояла гипсовая статуэтка Богородицы. Статуэтка разбилась. А ребёнок был жестоко избит.
Во многих квартирах не продохнуть от навешанного по стенам и расставленного по полочкам китча — умильных пейзажей в золочёных рамочках, тех же статуэток, накупленных, как мне кажется, в одном и том же «художественном» салоне.
Кладовки, антресоли, балконы забиты у многих давно отслужившим барахлом. Вещи исподтишка окружают, словно хотят придушить хозяев.
В доме должно быть много света, воздуха и пространства. Пусть вещей будет мало, но все — высшего качества. И это вовсе не обязательно дорогие вещи.
ХУДОЖНИК.
Ему очень хотелось показать свои работы. Он завёл меня к себе домой, угостил обедом, кофе. После чего мы поднялись лифтом на предпоследний этаж старинного московского дома. А оттуда по крутой мраморной лестнице взошли на самый верх, где находилась его мастерская.
Художник был обаятелен, интеллигентен в лучшем смысле этого слова. Он нравился мне. И я хотел, чтобы картины тоже понравились.
Он только что вернулся из Парижа. Там с успехом прошла его выставка. Теперь собирался в Нью– Йорк, где после показа картин в какой?то знаменитой галерее все они должны были быть проданы с аукциона.
Перешагивая через обрывки упаковочных материалов, я прошёл вслед за хозяином к висящей на стене очень длинной картине. На ней во всю её длину был изображён амбарный засов. Старинный амбарный засов, какие сохранились кое–где в деревнях ещё с дореволюционных времён.
Написан он был с фантастической тщательностью. Художник словно смотрел в микроскоп, разглядывая и воспроизводя красками каждый миллиметр старинной вещи. Сиреневатая ржавчина покрывала её, как гречневая каша. Глубокие шрамы, щербатины на этом старом железе воспринимались как
