Джон Фаулз
Туча
О, вы должны носить свою руту иначе.[1]
Уже благородный день, юное лето, летящее ввысь, пронизанное обещаниями, утопающее в голубизне и зелени, разделили их на террасе при мельнице по солнцу и тени. Салли и Кэтрин распростерлись, будто на катафалках, по всей длине деревянных шезлонгов с оранжевыми матрасиками, какие видишь в Канне. В темных очках и бикини, вне пределов занятий остальных. Питер сидел за столом для завтраков в шортах, босой, напротив Пола и Аннабель Роджерсов в зонтичной тени. Трое детей на лужайке под террасой у края воды пытались ловить водомерок — на коленях хлопали ладошками по поверхности. Взвизги, перешептывания. Мимо пролетали чернильно-синие стрекозы; затем пропорхнула бабочка светло- сернистой желтизны. С того берега речки ты увидел бы неброско богатую буржуазную поляну солнечного света, яркие фигуры, ало-аквамариновый зонт, опоясанный (забавная trouvaille[2] на местной распродаже) словом «Мартини»; белая чугунная мебель, солнце на камне, нефритово-зеленая речка, более светлая зелень стен высоких ив и тополей. А ниже по течению стремительно смутный шум плотины и невидимая певчая птаха, насыщенная прихотливая неанглийская песенка.
Картина эта вызывала странное ощущение замкнутости, словно бы полотно художника в раме, возможно, Курбе… то есть вызывала бы, если бы костюмы восьми фигур и их расцветка не ступали — чего абсолютно урбанистический и синтетический век попросту не замечал — в резкий диссонанс с окружающим пейзажем. Таким густолиственным, таким струящимся… и тут невидимая в деревьях за мельницей иволга испустила переливистый посвист, одарив именно это сочетание зноя, воды и листвы еще и голосом, точно определяющим его чужеземность, легкий намек на субтропики — такого густолиственного, такого струящегося, с такой полнотой принадлежащего своему месту и этому времени года — Центральная Франция, конец мая. И сугубо английские голоса. Столько диссонансов, столько совсем иного, чем ты ожидал бы. Если, конечно, ты был бы там.
— Решения, решения, — прожурчал Пол благодушно, апостол Павел.
На что Питер, апостол Петр, улыбнулся, закинул руку за голову, подставляя волосатую грудь — угадайте, что у меня под шортами, — солнечным лучам.
— Сам виноват. Такой обед. Требуются сутки, чтобы прийти в себя.
— Но мы обещали детям, — сказала Аннабель.
— Честно говоря, Том не будет возражать и будет счастлив возиться здесь хоть до вечера.
Тут Аннабель опустила глаза.
— Боюсь, наши будут.
Пол указывает, что Питеру и Салли вовсе не обязательно…
— Нет, нет, ни в коем случае. — Питер неторопливо опускает руки, косо ухмыляется через стол. — Беличье колесо и прочее. Дайте нам, тупым рабам, волю, и мы впадаем в полную прострацию. — И затем: — Подобное требует подготовки. — И затем: — Подобное требует подготовки. — И затем: — Вы забыли, как живем мы, бедные работящие дурни.
Аннабель улыбается: до нее доходят слухи…
— Давайте, давайте, тыкайте носом. — Он сплеча взмахивает бело-розовой рукой в сторону реки, всего пейзажа. — Нет, честно. Есть же люди.
— Вы умрете со скуки.
— Как бы не так! Вот испробуйте меня. Нет серьезно. Сколько бы вы взяли теперь, Пол?
— Сорок? Под нажимом.
— Черт!
Внезапно Питер щелкает пальцами, выпрямляется, поворачивается к нему лицом. Низенький, усатый, сероглазый; уверенный в себе. Это ты знаешь, а подозреваешь, что еще и динамичный. Ему известно, что он известен как динамичный. Ушлый маленький макак, его клетка — время. Он ухмыляется. Выстреливает пальцем.
— К дьяволу чертову программу. Есть идея куда лучше. Уломаю бабулю купить это место под дом отдыха для измотанных продюсеров. А?
— Если сумеете это провернуть, забирайте за десять шиллингов.
Питер ребром подставляет под глаза раскрытую ладонь, читает воображаемое письмо:
— «Дорогой мистер Гамильтон, мы ожидаем вашего объяснения касательно пункта в Вашем последнем отчете о Ваших расходах, а именно: одна великолепно перестроенная и в целом божественная французская мельница, за каковую Вы указали необъяснимо высокую сумму в объеме пятидесяти новых пенсов. Как Вам известно, максимально допустимые расходы по этой графе для Вас ограничены сорока девятью пенсами в год, и ни при каких обстоятельствах…»
Вопль. К счастью.
— Папуся! Папуся! Тут змея!
Оба мужчины встают, загорающие женщины приподнимают головы. Аннабель отзывается спокойным предупреждением:
— Держитесь от нее подальше.
Салли, настораживая обвязанную косынкой голову, говорит:
— Но они же опасны?
Аннабель улыбается в тени зонта.
— Это просто ужи.
Салли встает и подходит к Питеру и Полу в углу террасы у баллюстрады с цепочкой гераней и агав в горшках над водой. Кэтрин снова вытягивается на шезлонге и отворачивает голову.
— Вон она! Вон там!
— Том, не подходи! — кричит Питер.
Старшая из девочек, Кандида, услужливо оттаскивает его от воды. Они видят, как змея, извиваясь, плывет вдоль каменистой кромки берега, ее головка поднимает мелкую рябь. Небольшая, меньше двух футов в длину.
— Бог мой, и правда змея!
— Они абсолютно безвредны.
Девушка Салли схватывает себя за локти и отворачивается.
— Они мне не нравятся.
— А мы все знаем, что стоит за этим.
Она оглядывается и показывает Питеру язык.
— А мне они все равно не нравятся.
Питер улыбается и чмокает воздух между ними; затем снова наклоняется рядом с Полом и смотрит вниз.
— Ну что ж. Вот и доказательство, что тут рай.
Змея исчезает среди желтых касатиков на мелководье под террасой. У Питера все всегда на грани исчезновения. Теперь он поворачивается и садится на край балюстрады.
— Так когда мы устроим наше совещание, Пол?
— Нынче вечером?
— Чудесно.
Троица детей медленно взбирается по ступенькам террасы. Кандида смотрит на Аннабель с упреком.
— Мамуся, ты же сказала, что вы не будете сидеть тут все утро.
Аннабель встает, протягивает руку.
— Так идем, поможешь мне собраться.
